Мне жаль Нану и Моше. Наслаждаться сексом не так-то просто. Очень многие несчастливы в сексе. Трудности с сексом испытывают даже знаменитости, и даже кинозвезды. Грета Гарбо находила секс трудным.
“Чтобы описать мое отношение к сексу, — говорила Грета, — хватит одного слова: смущение”.
Не думаю, что могла бы долгое время жить с мужчиной или женщиной. Мужчины и женщины привлекают меня, но когда дело доходит до постели, я боюсь. В любой ситуации мне нужна долгая стимуляция, прежде чем я смогу отдаться силам страсти и похоти. Но главное — это смущение, и до того, и после.
И вот почему Грета смущалась. Она не была в точности уверена, какой секс ей нужен. Она не знала, хочет она мальчика или девочку.
Много раз я мечтала о зрелом, опытном мужчине, обладающем энергией мальчика и изысканным обращением взрослого. Как это ни странно, я также мечтала о женщинах, годящихся мне в матери, которые могли бы стать идеальными любовницами. Эти мечты накладывались друг на друга. Иногда преобладал элемент мужественности, иногда женственности. Временами я даже не могла понять, какой. Я представляла женское тело с мужскими органами, или мужское с женскими. Эти картины, смешивавшиеся в моем сознании, иногда приносили мне удовольствие, но чаще боль.
Я вовсе не имею в виду, что причиной сексуальных проблем Наны была мучившая ее бисексуальность. И я не утверждаю, что Нана — это Грета Гарбо. Меня совершенно не интересуют объяснения Греты Гарбо сами по себе. Что интересно, так это суждение Греты о том, что объяснения в принципе возможны. Сколько утешения может принести мысль о том, что неприязнь к сексу можно объяснить. Человеку свойственно бояться показаться ненормальным. А рациональные объяснения позволяют считать себя нормальным. Но мне кажется, что таких объяснений может и не существовать в принципе. Мне кажется, что это — тоже норма.
7
В этой главе две части. Это неравные части. Первая часть была нерадостной. В ней описывалась неловкая, затруднительная ситуация. А вторая часть короче и радостней. Это пасторальная сцена. Созерцание мира животных.
Нана с Папой были в зоосаде. Какое-то существо вопило или ныло. Ныло-вопило. Возможно, подумал настроенный на удовольствия Папа, это ныло-вопит потрепанный лев, уткнувшийся в свою лохань с водой и обрывками салата-латука, а может — скорее всего — какое-то совсем другое животное.
Папа довольно плохо разбирался в животном царстве.
Скорее всего, кому-то стало плохо, подумал он. Он скептически взглянул на пантеру и попытался решить, какого она цвета. Лавандового, цвета гелиотропа, пурпурного, бордового, цвета темной сливы, шоколадного? Может быть, даже табачного, подумал он.
А Нана обожала животных. Она любила их невозмутимость. Их уверенность в себе. В животных не было зла.
— Ой, смотри, обезьяна, — хихикнула Нана, — обезьяна!
— Она себя дрочит, — заметил Папа.
— Знаешь, за что я люблю животных? — спросила Нана. — За то, что они не умеют разговаривать.
— М-м-м, — сказал Папа.
— Как ты думаешь, — спросила Нана, — если бы у зверей была более питательная еда, им было бы лучше? Ну, у них бы тогда оставалось больше времени играть и думать…
— Ой, — сказала Нана, — прости, конечно же, это глупо.
Они пошатались по зоопарку. Они разгуливали среди клеток и смотрели на белых медведей и пингвинов. У Наны открылось пристрастие к фисташковому мороженому. Они купили Папе фисташкового мороженого.
Нана рассказала Папе про свое последнее открытие: Эльзу Скиапарелли.
Вряд ли вы знаете, кто такая Эльза Скиапарелли. Про нее никто ничего не знает. Кроме Наны. Такая уж девушка была Нана.
Эльза Скиапарелли, сказала Нана, была модельером-сюрреалистом. Она ненавидела буржуазную страсть к украшательству. Она так ненавидела буржуазный вкус, что сделала черный джемпер с белым шарфиком, завязанным бабочкой. Шарфик составлял с джемпером одно целое. Он был подделкой. Поддельный шарфик был символом. Он выражал буржуазную фальшь.
— Честно говоря, я этого не понимаю, — сказала Нана. — Как-то это, ну.
И тут зазвонил ее телефон. Это был Моше. Нана беззвучно прошептала Папе, что это Моше. Папа улыбнулся.
Эта сцена вся состоит из улыбок. Улыбка — ее лейтмотив. Очень похоже на заговор, подумала Нана.
— Привет-привет, — сказала она.
Слон в соседнем загоне заныло-вопил.
— Явзаапарке, — сказала Нана.
— Была, да, говорю же, — сказала она.
— В колледже, — сказала она.
— Нет, никто, — сказала она.
— Раньше никто, — сказала она.
— Моше, Моше! — сказала она.
— А ты што щас делаешь? — спросила она.
— Угу, угу, — сказала она.
— Нет, я в этом, ну, — сказала она.
Она улыбнулась и сказала:
— Да, да, буду. Позвони мне, да. Пока.
Говоря все это, Нана правой рукой подхватила свою сумочку, порылась в ней, достала блеск для губ, медленно открутила крышку кончиками пальцев левой руки, и намазала его на губы. Потом все повторилось в обратном порядке.
— Ладно, — сказала она и посмотрела на Папу. И спрятала телефон в сумочку.
— Это Моше, — сказала Нана.
— Я понял, — сказал Папа.
И они улыбнулись.
6. Они любят
1
Потом случилось вот что. Они были в "Клинике" на Джерард-стрит, в центре Чайнатауна. Они — то есть Моше, Нана и Анджали. Правда, Моше смылся вниз, к бару. И Нана осталась с Анджали. Они не смотрели друг на друга. Они покачивались под музыку, сонно, плавно. А внизу, у бара, Моше толкнула какая-то девушка. Он закрывал ей экран. На экране показывали рекламу. Девушка сказала, что она, кажется, должна быть в этой рекламе. Моше извинился и отодвинулся.
А в это время наверху, на танцполе, Анджали придвинулась поближе к Нане.
