— Что-то ж, братцы, и сегодня жратвой не пахнет, — вздохнул один из бойцов.
— Сейчас они тебя накормят, — стиснул зубы танкист.
Нелюбин еще с вечера заприметил его: лет тридцати, широкоскулый, немногословный, ходил по овчарне, будто кот перед прыжком. Танк их был подбит во время позавчерашней атаки. Попали в болото. Механик-водитель дал задний ход, но в это время гусеницу сорвало болванкой. Выскочили, начали выбивать искореженное звено и натягивать гусеницу, а тут — контратака. Пехота откатилась. Окружили, навалились… Механик-водитель кинулся было к автомату, но его тут же закололи штыком. Танкисты держались вместе. Верховодил среди них широкоскулый. Под комбинезоном на гимнастерке виднелись петлицы младшего сержанта. На лбу над левым глазом подсохшая ссадина. Во взгляде его старшина не увидел тоски, которая уже заполнила глаза бойцов. Той же решительной злобой, видать, светились и глаза самого Нелюбина.
В воротах они переглянулись. Танкист кивнул, и крылья его ноздрей заострились, стали тоньше и будто внимательнее. Танкист принюхивался к воле. Но воли за воротами не было.
— Тут, браток, нельзя, — с пониманием шепнул ему Нелюбин. — Видишь, некуда…
— Ладно, подождем, — ответил тот и пошел вперед развалистой широкой походкой человека, в котором чувствовалась та внутренняя сила, которая скорее толкнет на плаху, чем позволит унижение.
Снова появился холеный офицер и снова заговорил по-русски. Голос его звенел — бодрый, как в театре. Он говорил и в такт своим рубленым, видать, хорошо заученным фразам, похлопывал загорелой ладонью с узким обручальным кольцом по черной массивной кобуре. Кобура оттягивала ремень, и переводчика, видимо, это возбуждало, придавало азарта. Другая его рука была в перчатке.
— Обращаюсь к вам как русский к русским! Смоленский комитет предлагает вам, добровольно сдавшимся в плен германской армии, вступить в русскую роту. Рота формируется для борьбы с большевистскими бандитскими элементами по эту сторону фронта. Гарантируется хорошее питание. Каждый доброволец будет получать ежедневно мяса, жиров, сахара и табака не меньше, чем германский солдат. Кроме того, предусмотрено ежемесячное денежное довольствие и прочие выплаты в зависимости от дисциплинированности, исполнительности и доблести каждого из добровольцев. В самое ближайшее время каждый из вас, кто изъявит желание служить делу новой России, получит оружие. Все будут обмундированы в новую форму со знаками различия Русской освободительной армии. Всем вам будут сохранены звания, которые вы имели в Красной Армии. Вчера во время собеседования некоторые из вас уже выразили желание пойти на службу в русскую роту будущей Русской освободительной армии. Ефрейтор Савчук! Рядовой Гальченко! Вы подтверждаете свое первоначальное решение?
— Так точно! — выкрикнули из шеренги.
— Можете выйти из строя и встать вот здесь, рядом со мной.
И тотчас оба бывших бронебойщика третьего взвода вышли из строя.
— Надеюсь, вашему примеру последуют другие?
Шеренга шевельнулась и замерла.
— Ну, кто еще? Деньги, которые будут регулярно зачисляться на ваши личные счета, вы сможете пересылать вашим семьям. Если, конечно, они находятся на освобожденной германской армией территории. Остальные территории будущей новой России освободите вы сами с оружием в руках. Там ждут вас ваши семьи, жены и дети.
Шеренга стояла, будто окаменев. Офицер хлопнул ладонью по кобуре и выкрикнул:
— Остальные будут отправлены этапом в лагерь для военнопленных в город Рославль, где вам тоже будет хорошо!
И шеренга вновь колыхнулась, загудела разноголосо. Вышли еще двое — из соседнего батальона. Они затравленно оглядывались то на немецкий конвой, то на офицера-переводчика, то на своих товарищей, оставшихся позади.
— Слыхал, взводный? В лагерь погонят. Хана нам там. Слышь? — Григорьев теребил плечо Нелюбина, вздыхал оторопело и мучительно.
— Иди, если хочешь. Я тебя не держу. Тут — каждый за себя.
— И там — неволя, и тут — неволя. А там хоть поживем. Слыхал, даже платить будут?
— За что? За что платить, ты подумал?
— Оружие получим. А там и рванем к своим. В первом же бою перейдем.
— При такой мене дурака в придачу берут. Про такое ты, Григорьев, слыхал?
— Оно так. Но и другая мена не наша. А в Рославле — пропадем.
— Не пропадем. До Рославля еще дорога будет. Несколько дней, несколько ночей. — И Нелюбин крепко сдавил руку Григорьева. — Держись меня и слушайся беспрекословно. Что скажу, то и делай. Как в бою. Понял?
Переводчик начал обходить строй. Остановился возле танкистов.
— Вы! — И он толкнул пальцем в грудь младшего сержанта.
— Младший сержант Петров.
— Где ваш четвертый член экипажа, младший сержант?
— Погиб смертью храбрых в бою за родину.
— Похвально, похвально. Я вижу, и вы человек смелый.
— Я жив остался, а механик мой погиб…
— Это хорошо, что вы сохранили свой экипаж. Разрешаю вам переговорить со своими товарищами и персонально предлагаю всем экипажем вступить добровольцами в русскую роту. Вы ведь русские люди, младший сержант?
— Я — русский. Малашенко — украинец. А Николаев — мордвин. Лукашик был белорус. А все мы вместе, конечно же, русские.
Переводчик дернул бровями. Хотел что-то возразить, но передумал, сдержался и кивнул:
— Вот и хорошо. Подумайте.
— Мы всю ночь думали. Присяга один раз дается. Вы — офицер. Вы это лучше нас должны знать.
Переводчик усмехнулся и пошел дальше. Остановился напротив Нелюбина.
— Вы!
— Командир стрелкового взвода младший лейтенант Нелюбин.
— У нас вы получите чин подпоручика и хорошее жалованье.
— Благодарствую. Я — офицер.
— И у нас офицером будете.
— Эх, ваше благородие! Когда в одно ухо два ветра дуют… Ветрам-то, им что? Дуют и дуют себе. А голове — беда.
Когда добровольцам скомандовали «направо», старшина сказал бронебойщикам:
— Ну, ребята, теперь у вас уж точно пайка сытнее моей будет!
— Сталин теперь тебя накормит!.. — услышал он в спину. Кричал Савчук. Гальченко, конечно же, промолчал.
Их перестроили в колонну по три и погнали по проселку на юго-запад. Солнце поднималось, напаривало. Хотелось пить. Снова заныло в затылке. Нелюбин вспомнил слова Маковицкой: контузия быстро не проходит и может сказаться месяцы, а то и годы спустя. Эх, какие уж тут месяцы?.. Часа через полтора вышли к шоссе и повернули на запад.
— Варшавка, — сказал скуластый танкист, с которым Нелюбин и Григорьев попали в одну шеренгу.
И Нелюбин посмотрел на него, потому что слова танкиста должны были означать больше, чем тот сказал.
