Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 38
Азевич привыкал к новой комсомольско-партийной жизни в местечке, хотя родную деревню вспоминал с печалью. Немного угрызался при мысли о Насточке, о которой ничего не слышал с зимы. Может, вышла за кого замуж? Небольшую зарплату свою расходовал бережно, изредка питаясь в столовке, а больше – по хозяевам в командировках. Подаренную Полиной буденовку носил до зеленой травы и снял с неохотой – очень ему нравилась эта армейская буденовка. Весной справил себе новую одежку: брюки-галифе и кортовую гимнастерку, пошитые в артели. В таком полувоенном виде мало чем отличался от многих других районных работников. Почти все они внешним видом подстраивались под первого секретаря райкома Дашевского, зимой и летом ходившего в своей черной железнодорожной гимнастерке.
Полина снова перешла на работу в местечковую школу, и он редко видел ее. Похоже, однако, она его избегала: случайно встретившись, сухо здоровалась и спешила по своим делам. Он сильно переживал эту ее перемену, но ничего сделать не мог. Кажется, на свою беду, он продолжал любить эту, не понятную ему женщину.
Очень скоро после того разговора с Исаком в их доме появились новые квартиранты. Как-то, уже в сумерках, возвратясь из района, он столкнулся во дворе с двумя мальчуганами, отчаянно сцепившимися в борьбе за какую-то палку. Младший громко ревел, но палку не отдавал, старший решительно наседал на него, выкручивая ему руки. Появление незнакомого взрослого нисколько не охладило мальчишек, его окрик также на них не подействовал. Но вот на крыльцо вышел отец, гепеушник Кмет. Азевич ждал, что тот примется разнимать сыновей или хотя бы прикрикнет на них. Но отец минуту спокойно наблюдал за дракой, потом, когда старший отнял палку и отошел в сторону, напустился на младшего: «Чего ревешь? Не смей плакать! Ах, тебя обидели? А ты отомсти! Силы мало? Наращивай силу, учись у старшего брата. И не реви. Не ябедничай! Закаляй волю! Мужик ты или тряпка? Ах, мужик! Ну так догони Шурку и накостыляй в загривок...» Егор с интересом выслушал отцовское поучение – ему все это показалось странным. Дома, если он ненароком обижал сестру, родители задавали ему хорошую выволочку. Тут же, видно, была иная мораль. Передовая мораль нового времени.
В преимуществах этой морали он вскоре убедился. Гепеушник Кмет, хотя и был ненамного старше Азевича, держал себя с ним покровительственно, разговаривал, странно сузив глаза, и никогда ни о чем не спрашивал. Он даже не поблагодарил Азевича за его помощь с квартирой, да и Исака, видно, не очень почитал за хозяина. Низенькая калитка в его сад всегда был настежь растворена, и там вовсю хозяйничали мальчишки. Иногда туда заходил и отец, помогал сыновьям сбивать с верхних ветвей яблоки. Внизу уже ничего не осталось. Азевич не вмешивался в чужие дела, но думал, что хорошим это не кончится.
И в самом деле хорошим не кончилось – кончилось даже очень скверно.
Как-то в начале осени Азевич поздно вечером вернулся с дальнего конца района. Три дня они с Войтешонком мотались по деревням, создали две комсомольские организации, в трех провели общие собрания. Егор устал, как собака, а вдобавок опоздал в столовку и лег спать голодным. Показалось, только заснул, как в дверь постучали. Никто никогда к нему не стучался, он испуганно вскочил, торопясь, натянул галифе. На пороге стоял сосед Кмет в полной гепеушной форме, с портупеей через плечо и револьвером на боку. «Пойдете понятым!» – «Куда?» – не понял Азевич. «Тут рядом. За стенкой». – «Что значит за стенкой?» – недоуменно подумал Азевич, натягивая гимнастерку. Но только они вошли к Исаку, как все стало понятно: здесь начинался обыск. За столом при лампе что-то писал Милован, три гепеушника выкидывали из сундуков и комода Исаковы лохмотья, несколько еврейских книжек в черных обложках валялись на полу. Старый Исак, заложив за спину руки, в одной исподней сорочке стоял возле порога. Все сосредоточенно, угрюмо молчали.
Азевич сразу почувствовал себя будто виноватым в чем-то, хотя к тому, что тут происходило, он вроде не имел отношения. Но все-таки казалось, будто имел. Может, как понятой? Или еще кто? Понаблюдав, как гепеушники шарили по углам и разбрасывали по полу Исаково имущество, он понял, что ничего определенного они и не искали, что обыск делался ради проформы. И действительно, они ничего не нашли, кроме нескольких книг, названия которых Милован не мог прочитать. Он подозвал Исака. Тот недоуменно пожал плечами. «То, ваша милость, Тора. А это Талмуд». – «А, значит, ваша Библия, – догадался гепеушник. – Ну что ж, возьмем в качестве вещественного доказательства». Исак снова пожал плечами. Весь его унылый вид свидетельствовал о покорности судьбе или этим ночным посетителям. Обыск скоро закончился. Разбросанных вещей, одежды, каких-то запыленных шмоток никто не собирал, и они остались на полу. Милован дал подписать протокол. Исак покорно подписал, вздохнул и отошел к порогу. Подписал и Азевич, и Милован встал из-за стола. «Вы оденьте что», – сказал он Исаку будничным тоном и со вкусом зевнул: время было позднее. Исак понял, что значил этот совет, бросился в угол, дрожащими руками стал перебирать на вешалке одежду, повернулся в сторону Кмета. «Хотел сказать, товарищи, будете топить печку, так это... Трубу там надо посмотреть. Обмазать надо, а то дым проходит, так это, может огонь...» – «Не твоя забота, – грубо оборвал его Милован. – Посмотрит, кому положено».
Они все вышли. Последним выходил Кмет, дунул в лампу, и в комнате стало темно. Азевич побрел к своему крыльцу. Ночь выдалась теплая, тихая, мигали редкие звезды в небе. Азевич подумал, что, пожалуй, и он тут проживет недолго.
Он как в воду глядел.
Сразу после ареста Исака в его комнату вселился другой гепеушник – также с немалой семьей: двумя детьми, мальчиком и девочкой, и старухой-матерью. Новоселы начали устраиваться основательно и надолго, поменяли местами мебель, сломали дровяной сарай, истоптали цветник. Окна на улицу завесили какой-то брезентовой тканью, сквозь которую не проникал свет даже двенадцатилинейной лампы. С завалины во дворе убрали неширокую скамейку, на которой теплыми вечерами любил посидеть Исак. Зато поодаль, под тополем, появился физкультурный турник, по выходным оба гепеушника крутили на нем «солнце». И все-таки двум семьям тут было, наверно, тесно, и как-то утром, когда Азевич собирался на службу, к нему зашел Кмет. «Ну у тебя и простор, не то что у меня. Как в клубе! Лишь сцены недостает. Сколько метров будет?» – спросил он, стоя посередине помещения. «Четыре на пять, – сказал Азевич. – Значит, двадцать метров». – «Да, конечно, двадцать. Если четыре на пять». И гепеушник измерил комнату шагами – сначала вдоль, а потом поперек. «А у меня пятнадцать. Учти, на четырех. Несправедливо? Как ты считаешь, товарищ Азевич?» – «Я не выбирал», – сдержанно ответил Азевич. «Ясно, ты не выбирал, за тебя выбрали. Жилплощадь занимал буржуазный элемент. А мы его к ногтю. Теперь мы можем и выбрать. Правильно?» – «Выбирайте, – покорно сказал Азевич. – Ваше право...»
Азевич поехал по деревням и думал, что, пожалуй, надобно уступить. Потому что сделают то, что сделали с Исаком, эти ни перед чем не остановятся. Возвращаясь на повозке с Войтешонком, сказал, что будет искать квартиру. Войтешонок его понял. Сказал только: «Рви когти, и побыстрее. Можешь пожить у меня. Пока дочка у тещи». В тот же вечер Азевич собрал в узел свои небогатые пожитки и перешел к Войтешонку. В ригу, служившую ему год прибежищем, больше не заглянул ни разу.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 38
