– Эванс не причинил мне никакого вреда. Он янки и не понимает наших обычаев.
Завсегдатаи разделились на тех, кто считал невозмутимость Огюстена проявлением благородства – tres gentil[18], и тех, кто полагал, что эта пощёчина, след от которой рдел на щеке Огюстена, была нанесена всем французам.
И сочувствующие, и обиженные угощали Огюстена, потому он вернулся домой поздно и навеселе. Подойдя к серванту, он налил себе ещё бокал, не обращая внимания на грустное выражение лица Руфи.
– И ты туда же? Даже ты? – спросил он.
– Господин, – торжественно произнесла девочка, вытаскивая маленький томик из книг Соланж, – почитайте мне, пожалуйста.
Огюстен заплетающимся языком принялся декламировать:
Терзала страсть меня порой:
Лишь тот, кто сам влюблён,
Понять рассказ сумеет мой,
Причудливый, как сон.
Июньской розы юный цвет —
Вот та, что я любил;
Я ехал к ней, и лунный свет
Проводником мне был[19].
Он закрыл книгу:
– Нет никакого настроения читать стихи.
Он опрокинул бокал с виски, от которого защипало в носу и в горле.
– Госпожа тоже не читает мне больше, – печально сказала девочка.
«Ну так почитай сама», – вертелось у него на кончике языка. Почему она не в состоянии читать? Она не так глупа, как другие ниггеры.
В комнату вошла Соланж. Её глаза вспыхнули, когда она заметила бокал в руках мужа, и он быстро его допил.
– А, – сказала она. – Ты дома.
Он выпрямился:
– Как видишь.
– Хорошо провёл вечер?
Огюстен пытался понять, что именно её интересует:
– Французское правительство требует от гаитян возмещения убытков.
Соланж вздохнула:
– Мы получим компенсацию за Ле-Жардан.
– Правда?
Они не обсуждали происшествие в оранжерее. Огюстен – потому, что не помнил, а Соланж – по той причине, что была неосмотрительна и отказывалась испытывать чувство вины за это.
– Миссис, пожалуйста, почитаете мне?
– Не сейчас.
– Торговка на рынке – та, что продаёт апельсины, – вот она говорит, что граф Монтелон очень их любит. Говорит, что граф спрашивает обо мне. Обо мне, миссис.
– Иди спать, деточка.
– Я так рада, что живу здесь, с вами и капитаном. Я единственная счастливая негритянка, да, я!
– Огюстен, – мягко сказала Соланж, – ты можешь узнать, какова наша доля в этих волшебных возмещениях? Я имею в виду, официально. Без глубокомысленных обсуждений со своими собутыльниками?
– Как?
– Ах да. Вот в том-то и дело.
Огюстен, налив ещё бокал, предложил его жене и был вознаграждён холодным взглядом, исполненным презрения.
– Я стараюсь сделать вас счастливыми! Вы единственная семья, которая у меня есть! – выкрикнула Руфь.
Огюстен почувствовал, что дрожь, начавшаяся в коленях, охватила всё тело. Его так трясло, что он едва смог выдавить из себя:
– Я по… по… посмешище. Я презренный ро… ро… рогатый муж.
– Миссис! Миссис! – закричала Руфь. – Я открою окно. Здесь так жарко!
– Конечно, я не стала отвергать знаки внимания со стороны Уэсли Эванса, – холодно сказала жена Огюстена Форнье. – По крайней мере, он – мужчина.
На следующее утро, когда Уэсли Эванс сортировал хлопок на складе Робийяра и Эванса, в дверях появился его партнёр в парадном виде и с торжественным выражением. Пьер положил Эвансу на письменный стол футляр из красного дерева.
Уэсли в этот момент объяснял плантатору из глубинки, почему его хлопок неважного качества.
– Если считаете, что можете получить лучшую цену, – говорил Уэсли, – попробуйте обратиться к другим скупщикам.
– Других тоже перепробовали, – отвечал плантатор. – Да я просто надеялся, что тут не очень станут придираться. – Он снял шляпу и энергично почесал лысину. – Но совсем забыл, что вы янки.
– И? – озадаченно спросил Эванс.
– Да вы, янки, ни на минуту не отвлекаетесь, глаз с весов не сводите. Ладно, принимаю ваше предложение.
Пока Уэсли отсчитывал деньги, рабы плантатора сгружали его товар.
Когда фургон плантатора укатил прочь, Уэсли повернулся к Пьеру:
– Итак, что, чёрт возьми, происходит?
– Вот именно затем я и пришёл.
Пьер достал сложенную газету из кармана пальто.
– У меня нет времени слушать новости, – сказал Уэсли. – Сейчас везут и везут. Передерживают хлопок на поле и всё равно хотят получить за него лучшую цену.
Робийяр сунул газету Эвансу, тыча пальцем в объявление.
– Что, чёрт возьми?
– Я не могу быть твоим секундантом.
– Секундантом? Из-за чего? Из-за того, что я взял миссис Соланж за руку, а её пьяный муж осыпал меня ругательствами, пока я не привёл его в чувство пощёчиной? Ничего не было. Пустое. Иди, Пьер. Я слишком занят, чтобы заниматься всякой чепухой.
– Для почтенного капитана это явно не чепуха.
Услышал ли Уэсли в голосе своего партнёра нотку удовлетворения?
– Дуэль? Он ожидает, что я буду драться с ним на дуэли? Мы больше не устраиваем дуэлей.
– А, тогда мы, тёмные жители Джорджии, ошибаемся, думая, что не так давно, прямо на окраине Нью-Йорка Аарон Бэрр убил Александра Гамильтона именно на дуэли.
– Мы не устраиваем дуэлей. Этот обычай теперь не наш, – заявил Уэсли, кладя шляпу на заваленный бумагами стол.
– Ну что ж, мой друг. Значит, он наш. И джентльмен, который игнорирует публичный вызов… он… больше не джентльмен.
Уэсли улыбнулся:
– А я когда-нибудь выдавал себя за такового?
Пьер скорбно посмотрел на Эванса:
– Вопреки твоему пренебрежению обычаями Низин наше дело, без сомнения, пострадает. К нам будет обращаться всё меньше плантаторов. Кто же продаст свой урожай трусу, если его так же легко можно продать джентльмену?
– Господи боже мой! Гос-по-ди!
Уэсли швырнул шляпу на неметёный пол.
Довольный тем, что Эванс принял его точку зрения, Пьер Робийяр продолжал:
– Таков наш обычай, Уэсли. Вы, янки, превосходно делаете разные вещи. А мы в Джорджии и за тысячу лет не изобрели бы хлопкоочистительной машины. Мы бесшабашны, придирчивы к недостаткам, гостеприимны и по большей части спокойны. Но когда молодой кавалер моей дочери Клары явится ко мне домой, мне захочется спросить его: «Готов ли ты за неё драться?»
