– Не бойся, милый друг, я не просрочу[51]. – Антонио сжал плечо Бассанио, и рука его задержалась там, пока он шептал – но так громко, что и мы слышали: – Двух месяцев не минет, как вернутся мои суда, и будут у меня наличности вдевятеро ценней, чем этот вексель[52]. Там и посмеемся над легкомыслием жида.
– Да, мальчик, – произнес Шайлок. – Что пользы мне от этой неустойки? Людского мяса фунт – от человека! – не столько стоит и не так полезен, как от быка, барана иль козла[53]. Лишь для того ему услугу эту я предложил, чтоб приобресть себе его приязнь[54]. Что скажете, Антонио мой добрый?
– Да, Шайлок, я согласен подписать[55]. Вперед.
Шайлок ухмыльнулся, но тут же напустил на физиономию вид деловой серьезности и потрюхал прочь, Антонио – следом. Свита отлепилась в свой черед от стены, и я поравнялся с самым высоким.
– Нет, жид, но Лоренцо – наш друг. Он тебе зачем?
– У меня к нему записка.
– Вечером мы встречаемся у синьоры Вероники. Можешь мне сказать.
– Нет, не могу, – ответил я. – Послание я должен передать только Лоренцо лично.
– Я Грациано, близкий друг Лоренцо. Спроси любого здесь, и все тебе скажут, что мы с ним – как братья.
– Не могу, – упорствовал я.
– Я знаю про Лоренцо и жидовскую дочку.
Я чуть не споткнулся и не сверзился с котурнов.
– Ебать мои чулки, в этом ятом горшке дымящихся ссак, а не городе, хоть что-нибудь можно удержать в секрете?
Джессика будет очень недовольна своим новым рабом.
Явление девятое
Две тысячи девятьсот девяносто девять золотых дукатов
Я пошел за Шайлоком по дорожкам вдоль узких каналов к пристани у площади Святого Марка, где мы сядем на паром домой через транчетто. От нотария мы ушли с подписанным векселем Антонио, и с тех пор Шайлок не произнес ни слова о том, кто я такой на самом деле. Я нес небольшой бочонок вина, и хоть он был не ужасно тяжел, держать равновесие на котурнах Джессики оказалось непросто.
– Так что, – произнес наконец я. – У вас, евреи, стало быть, принято выкусывать у чуваков случайные куски мяса?
– Ты же сам предлагал забрать его мужское естество, Ланселот Гоббо. Ни один мужчина не согласится на такую сделку. Рука, нога, любой кусок мяса на выбор – пожалуйста. Я просто взял из твоего каприза все, что можно было спасти. Удивительно, что Антонио согласился. Нужда его превосходит заботу о приличиях.
– А зачем ему занимать у вас средства?
– Для этого юноши, Бассанио, который попросил меня об этом займе сегодня утром в Риальто. Говорит, что выкупит на них себе невесту – госпожу Порцию Бельмонтскую. И Антонио в этом намерении его поддержал. Каковы резоны Антонио, мне без разницы, да только из-за них я в выигрыше.
– Порцию? Дочь Брабанцио? Да он же один из самых богатых сенаторов Венеции, а Антонио – компаньон его почти во всех их отвратительных замыслах. Он бы ему дал три тысячи дукатов, только попроси.
– Так ты не слышал, значит? Монтрезор умер.
Я намеревался уточнить – когда? как? Но Шайлок поднес к губам палец, призывая к молчанию. Мы дошли до паромной переправы, приспособленной для перевозки узких ручных тележек. Ясно было, что с паромщиком Шайлок не знаком, как с тем гондольером, на которого мы наплевали, пройдя по жаре дальше и сев в эту плоскую помойную лоханку.
Плывя через широкий зеленый канал, я всматривался в воду, не мелькнет ли где черная тень, что я видел в глубине раньше, но там у самой поверхности лишь серебристые рыбки занимались своими рыбьими делами.
Шайлок не раскрывал рта, пока мы не перебрались на другой берег и не вошли в узкий проулок, что вел к морскому берегу Ла Джудекки.
– Так что у тебя за зуб на Антонио, малыш?
– Малыш? Да я выше вас!
– Я заметил, что на тебе сапожки и котурны Джессики, когда мы садились в гондолу.
– Ну, говенная, значит, маскировка. – Одной рукой я поправил на плече бочонок, а другой сорвал с головы дурацкую желтую шляпу и швырнул ее оземь.
Шайлок поставил ящик бумаг и перьев, подобрал ее и снова напялил мне на голову. Затем опять взял ящик и встал, перегораживая проход – переулок был чуть шире человеческих плеч. И воздел на меня матерую бровь.
– Что у тебя против Антонио, я спрашиваю.
– Вопрос неверен, – ответил я. – Это у вас что против Антонио, и как вы намерены это уладить, давая ему взаймы три тысячи дукатов?
– Я твой хозяин, и я не выдал тебя Антонио и его друзьям, – заметил Шайлок.
– Ну а у меня ваше вино и обувь вашей дочки.
– Я человек зажиточный и могу себе позволить новое вино и новую обувь, а вот если ты мне ничего не скажешь, тебе сегодня негде будет ночевать и нечего есть.
– А у меня зато есть целый хогсхед ятого бухла, – ответил я.
– Прекрасно, как сказал портной нищему и голому рыцарю, тело твое. – Он повернулся и зашагал прочь по переулку.
Так вот откуда это выражение пошло? Похоже, мне следовало бы это знать. Шайлок уходил все дальше. Когда он вознамерился уже скрыться за углом, я выпалил:
– Он убил мою жену и пытался убить меня – оставил меня подыхать прикованным в подземелье. Он не знает, что я жив.
Шайлок глянул на меня через плечо.
– Это все Антонио?
– Он и еще двое.
Старик кивнул.
– Пойдем. Вино мое не забудь.
– И вы туда же.
– Мы не говорим «хогсхед», – сказал Шайлок.
– Какая разница?
– Еврей не назовет так бочонок. Не забывай о маскировке.
– Зачем вам рисковать своими дукатами?
– Это не мои дукаты. Заем предоставит мой друг Тубал.
– Но если к делу – что у вас против Антонио?
– Если я тебе скажу просто, что Антонио заслужил мою ненависть, ты успокоишься?
– Не нужно напрягать воображение, чтоб это понять, но за три тысячи дукатов можно и целый хор головорезов нанять, и они с ним разберутся раз и навсегда.
