На Софию комплимент не подействовал, дернув плечом, она сбросила его руки.
— Кончай трепаться! Будь уверен, когда я захочу взять тебя в психотерапевты, что маловероятно, я так и скажу открытым текстом. А пока не надо рассказывать про мои способности. Я знаю, что у меня хорошо получается. То, что мне нравится. Я училась танцевать, и я хорошо танцую. И в сексе я невероятно искусна. Минет делаю фантастически, а по части выпивки и наркотиков мне просто равных нет. Но чего я не умею и не хочу уметь, так это быть Девой долбаной Марией.
Габриэль вздрогнул, но промолчал. Закончив мыть посуду, София принялась убирать ее в шкаф, вода с тарелок капала на пол.
— А могу я попросить, чтобы мне предоставили отца, который бы меня обеспечивал? Вроде бы одиноким матерям положено содержание.
— Попросить, конечно, можно. Но, между нами говоря, Отец считает, что Он тебя уже обеспечил.
София резко взмахнула руками, в которых держала по мокрой тарелке:
— Любопытно, каким же образом?
— Тебе в воскресной школе рассказывали про белые лилии — цветы Мадонны?
— Вот еще одно доказательство того, что я вам не подхожу: я не ходила в воскресную школу. Мои родители хипповали, припоминаешь? Меня не учили нянчиться с Мессией.
— Никого не учили… — попытался перебить ее Габриэль, но безуспешно.
— Только не подумай, что я в это верю. В Мессию, что бы под этим ни подразумевалось. Знаешь, что мне рассказывали? «Иисус любит тебя, и Будда любит, и Аллах, и мы тоже любим». А еще мне говорили, что Иисус был хорошим человеком и учил только хорошему…
— Все верно.
Бросив на него сердитый взгляд, София швырнула тарелку в шкаф, звук дребезжащей посуды эхом прокатился по маленькой кухне.
— С ума сойти! Мне сейчас не до божественных историй, понимаешь? Я беременна. Если только мое тело не рехнулось вслед за головой и не подстроило какую-нибудь дебильную фантомную беременность.
— Ты не рехнулась, и у тебя будет ребенок.
— Вот ребенка я и не хочу. Я его не планировала, понятия не имею, как буду его содержать, меня тошнит при мысли, что он сделает с моим телом, прежде чем появится на свет… и в довершение всего ты заявляешь, что это непорочное зачатие…
— Я этого не говорил.
— Тогда что же это?
Габриэль провел ладонями по волосам, потер свои темные глаза, вздохнул протяжно, устало и посмотрел на Софию; глубокая жирная морщина прорезала его прекрасный лоб.
— Все это немного запутано…
— Ну ты уж постарайся! — рявкнула София.
— В общем, концепция непорочного зачатия породила большую теологическую дискуссию. То, что ты имеешь в виду, относится к Марии, а не к ее Сыну.
— Что?
— Смотрела «Песню Бернадетты»?
— «История монахини» мне больше нравится.
— А «Черный нарцисс»[6]?
— Джин Симмонс — это Одри Хепберн для бедных.
— Да, но в «Черном нарциссе» играет и Дебора Керр…
Долее София не выдержала этой беззаботной перепалки:
— Да хоть Юл Бриннер, мне все равно. В данный момент меня куда больше интересует, что будет со мной. Критическим разбором фильмов займемся, когда я наконец уразумею, что происходит, ладно?
— Да, конечно, извини. Просто в «Бернадетте» вроде как разбирается этот вопрос, в очень светской манере, разумеется…
София недоуменно нахмурилась:
— Какой вопрос?
— О непорочном зачатии… Речь идет о Марии, не о Нем.
— О ком — о нем?
— Не об Иисусе. — Имя Габриэль произнес, чуть ли не заикаясь, словно ему вдруг стало трудно говорить. — Не о Нем в твоем понимании. Мария была непорочным началом. Это связано с первородным грехом. Ее сохранили беспорочной, незапятнанной первородным грехом.
Последняя посудина с грохотом упокоилась в шкафу, чашка с разбитым краем брякнулась на треснувшую тарелку.
— О, прекрасно, значит, я теперь безгрешна? Грехи с меня смыли, и я чиста, как первый снежок?
— Нет, это уже перебор.
— Ну спасибо.
— Прости, но, видишь ли, это не имеет значения. Честное слово. Тебя теологические споры не касаются. Тем более что в них хватает доктринерства. Конечно, сам вопрос очень интересный, и мнения весьма разнятся, даже в Православной церкви…
— Знаешь что? — перебила София. — По мне, разбираться в этих теориях все равно что зрачки брить. Уж извини, но мне плевать. И что вы там напридумывали, чтобы морочить доверчивую публику, мне неинтересно. Тем более сейчас. Я забеременела, ни с кем не переспав. Причем моего желания не спрашивали. И похоже, я не чокнутая и это не безумный полет фантазии, все по-настоящему. — София пристально посмотрела на него. — И ты… ты тоже… настоящий, так ведь?
— Да, София, я настоящий.
Она прошла в гостиную и рухнула в старое кресло:
— Хрен знает что.
Судя по выражению лица Габриэля, он был готов согласиться, но спохватился, вспомнив, что у него другая роль.
— Потому я и пришел сюда, чтобы помочь.
— Ты присматриваешь за мной?
— Ну, помогаю советом, отвечаю на вопросы… на те, на которые могу ответить, — торопливо уточнил он, предотвращая новую вспышку ярости.
София достала с полки, висевшей позади кресла, сигареты, закурила и оглядела комнату — захламленную, едва вмещавшую ее пожитки; о добре, необходимом ребенку, не могло быть и речи. Потом посмотрела на свой живот и снова на Габриэля.
— Ладно. Как мне из этого выпутаться?
Такого вопроса он не ожидал:
— Что?
— Я не хочу всего этого. Не хочу быть очередной Марией. Не хочу быть матерью. Не хочу, чтобы изменилось мое тело. Как мне из этого выпутаться?
— Никак Ты ведь сказала «да».
София замотала головой, тыча в него сигаретой:
— Не совсем. Верно, я сказала «да», но потом сказала «нет», а дальше «без разницы». Ты же смотался, прежде чем я успела закончить. Надо дослушивать предложения до конца, малыш. И надо было объяснить все потолковее. Явиться среди бела дня. А то и в дверь постучать. И поговорить со мной, когда я трезвая. Так что мое решение вряд ли можно назвать информированным.
— Оно было куда более информированным, чем в прошлый раз.
София усмехнулась:
— Похоже, твой босс феминизм не очень жалует, а?
