Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
А Хунайн ибн Исхак соглашался, улыбаясь, но прибавлял печально, что отведал и он, при разных халифах, отраву побед и поражений: и приближение к аль-Мутасиму, и удаление от него, и несправедливое заточение, и невиданные награды от аль-Мутаваккиля – но не может припомнить времен столь же тревожных, когда в каждый глоток радости непременно подмешивается горькая капля. Вот еще недавно весело рассказывали на базарах, как женой самого Харуна аль-Рашида и матерью двух халифов была хазарянка, и никого не задевало хазарское слово «катун» – «госпожа царица», и Багдад по праву гордился славой самого многоязычного города мира. А теперь из того же Герата передают, что хазарские стражники и гулямы охраны перехватывают гонцов халифа и подделывают приказы, облагают податью, с попустительства наместников, и гонят из городов людей Писания, и даже кое-где срывают церкви. Оттого-то, может быть, и сердце его перестало радоваться, как прежде, при виде новой редкой книги – эллинской ли, да и всякой иной, и не знает он, с арабским или сирийским словом подступать к ней и звать ли переводчиков с фарси?
А Дауд аль-Исфахани отвечал, вздыхая: коль скоро не могут, по какой-то причине, и ценные находки развеять сумрак в глазах Хунайна – он попробует (с позволения друга) развлечь его легковесным известием с дальних окраин, а потом – удивить неслыханным напитком, даром бедуинов…
И он попросил позвать кравчего и отсыпал ему малую меру необычных зерен – крупных и темных, словно соски дев страны Хабаш, и даже на вид жарких, – и велел размолоть их и заварить так же, как готовят салеп из клубней орхидей, но не на молоке, а на воде…
И когда ушел кравчий, покачивая головой, Дауд аль-Исфахани продолжал: не забыл ли Хунайн того достопамятного случая, когда в Багдад прибыло из Константинополя посольство Патриарха Фотия и халиф аль-Мутаваккиль приказал срочно вытащить его из застенка для переводов и переговоров? И, конечно, не мог он запамятовать и того юного ромейского философа, по имени Константин, который смутил и рассмешил всех – не правда ли? Юноша тогда внезапно выступил вперед и поприветствовал шейха переводчиков, поклявшись, что узнает его по крапинам в полынных глазах, ибо много лет назад, мальчишкой, видел его при дворе тогдашнего византийского императора, куда молодой Хунайн ибн Исхак был посылаем за книгами Аристотеля волею основателя Байт-аль-Хикма халифа аль-Мамуна (да будет благословенна его гробница!)… Так вот, рассказывают (и здесь тоже нельзя не улыбнуться), будто бы тот самый Константин-переводчик сделался потом монахом, объехал вместе с братом Моравию, а теперь странствует по землям хазар и булгар, для кого он якобы изобрел особые письмена, с помощью которых перелагает Септуагинту и Инджиль на неудобопроизносимые языки этих племен. И еще передают, будто бы в Тебризе и поблизости уже начали опасаться, не навредит ли это большой хазарской торговле, и увещевают – через визирей – халифа, дабы он распорядился повторить упреждающее посольство в их земли… Но правда это или нет – Дауд аль-Исфахани судить не берется, и предоставляет Хунайну самому взвесить это известие и решить (пусть и с улыбкой), каково оно на его вкус…
Впрочем, добавил он, порой приключения слов куда занятнее, чем путешествия людей – вот почему самое время теперь изощрить вкус и угоститься, наконец, питьем бедуинов, то есть отведать неведомое, ибо никто пока не может ни описать его, ни назвать по имени. Караванщики пустыни ценят напиток много выше, чем салеп. В дальнем пути, по их словам, он равносилен молитве: очищает разум, освежает сердце, укрепляет силы, хотя первый глоток его рождает озноб в затылке и дрожь в запястьях, как бывает при встрече с танцовщицами в муслиновых накидках. Но языки их молитв дают ему разные имена, которые весьма приблизительно можно передать чем-то вроде «кахуа аль-бунн» – «вино зерна». Нет ничего более горького, говорят погонщики, что в один миг делало бы жизнь столь сладкой, и тщательно скрывают места произрастания таинственных зерен, открытые им сабеями. Любопытно, что сказал бы на это шейх толмачей, создатель наименований и хранитель слов – Хунайн ибн Исхак?
И тот отвечал, сделав два или три глотка, что черный напиток этот, пожалуй, прямо противоположен шербету, и придумать или угадать имя его будет в самом деле непросто. Непросто, улыбнулся он, подобрать слово, чтобы охватило оно нечто черное, горькое и текучее, но по действию – нечто, обратное вину, ибо оно явно проясняет взор, делает мысль легкокрылой, а на языке потом оставляет сладость сушеного финика, который ты не откусил еще, а только подумал…
Так беседа их, углубляясь, повернула в привычное русло, и разговор зашел об именах.
Хунайн ибн Исхак, чувствуя легкое головокружение, намеревался было открыть другу сомнения, охватившие его после прочтения «Онейрокритики»; хотел было признаться, что едва ли не впервые не может приступить к переводу, не понимая, откровенно ли безумен знаменитый толкователь или сокровенно мудр; он собирался было посоветоваться об этом с лучшим из собеседников – но почему-то задумался и заговорил о другом.
Он пожаловался Дауду аль-Исфахани, что уже несколько дней размышляет над сочинением Артемидора из Далдиса и не может решить, куда, на какие листы велеть переносить его перевод – на пергамент или на бумагу? Ведь первое отправило бы книгу в вечность, но сохранило бы только для будущих собраний Байт-аль-Хикма, а второе – отдало бы в руки базарных переплетчиков, сделав доступной простолюдинам, тем более что в Багдаде теперь изготавливают бумагу не хуже, чем в Самарканде.
На это Дауд аль-Исфахани рассмеялся и попенял другу: мол, тот хитроумно ускользает от разговора и нарочно вспоминает давний, так и не решенный спор – не оттого ли, что и необыкновенный напиток пустынных караванщиков ускользает от его расстановок и описаний трав и отваров? Ведь что уж говорить о чужедальнем напитке, если – не правда ли? – с тех пор как народы Сина и Сера занесли сюда секреты опилочных давилен, – так и не решено в Байт-аль-Хикма, какое из слов, обозначающих бумагу, надлежит занести в Большой Диван, или Словник Халифа: согдийское ли «каджад», греческое «киртас», либо местное «варрак», гуляющее меж писцами и толмачами?
Так и не решено, рассмеялся в ответ Хунайн ибн Исхак, подобно тому как никто не возьмется рассудить, какое из имен прекраснейшего из городов выживет и останется притчей во языцех – арабское Мадинат ас-Салам или персидское Багдад? Ведь при дворе халифа по-прежнему в чести все персидское, а между тем больше ста лет прошло с тех времен, когда прозорливый Аль-Мансур перенес столицу из Дамаска сюда… Но по-настоящему странно другое: в последние годы даже в Байт-аль-Хикма спорить об именах становится все тяжелее, и почему-то все громче голоса тех, кто угрюмо отвергает очевидное: то, например, что даже в священном Кур’ане листы Писания названы греческим словом «киртас», да и тростниковое стило писца вместе с ремеслом толкования – тоже греческим «калам». Впрочем, едва ли, добавил Хунайн ибн Исхак и сделал еще глоток, – едва ли кто-нибудь может знать наверное, что рождается скорее – сущности или имена, и уже тем более – что быстрее умирает…
Кстати, спросил он, что думает приметливый Дауд аль-Исфахани о том, отчего в Кур’ане Джибриил, обращаясь к ангелам, использует иудейское слово «посланец» (малак), а при обращении к Мухаммаду (да будет над ним молитва и мир!) – арабское «посланник» (расул)? И для чего в одном стихе тридцать пятой Суры оба этих слова – иудейское и арабское – поставлены рядом? И почему Сура эта (как заметили писцы) в разных списках носит два различных наименования – «Создатель» и «Ангелы»?
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
