Слова эти приводят герцога в приятное расположение духа, что, в общем-то, странно: ему вовсе не нужна целая ночь, чтобы расправиться с миской скромной не скоромной похлебки, особенно если похлебку эту ему придется делить с милой крошкой, которая теперь глядит на него с боязливой робостью весьма хорошего тона. Герцог внимательно разглядывает ее.
— Ишь какая вы смазливенькая, — говорит он.
Девица делает вид, будто не понимает комплимента.
— Садитесь, садитесь же, мессир. Хотите, я добавлю перца в похлебку? У меня есть один пакетик, — крестная подарила мне его на прошлое Рождество. Он привезен из Малабара, этот перец, и он не поддельный, а самый что ни на есть настоящий.
— Ну что ж, — говорит герцог, зардевшись, — я не откажусь. Несколько зернышек…
— Весь пакет, мессир! Весь пакет! Это вас подкрепит.
— А что, разве у меня такой уж жалкий вид?
— Ваша милость, конечно, бодрится, но ей, верно, довелось пережить большие волнения.
— Еще бы, черт возьми!.. Лишиться пушки просто так, за здорово живешь!..
— Пушки? О, так у вас есть пушки?
— И даже несколько штук, — гордо заявляет герцог.
Девушка подпрыгивает от радости и хлопает в ладоши.
— О! У вас есть пушки! Я обожаю пушки! Это хоть по крайней мере современно!
И она принимается вприпрыжку кружить по комнате, напевая: «Отпляшем Карманьолу и хором все споем; отпляшем Карманьолу под пушек гром»[48].
— Она просто очаровательна, эта крошка, — бормочет герцог д’Ож, — однако ее куплеты мне ровно ничего не говорят.
И он спрашивает у девушки:
— Кто научил тебя этой песенке, моя милая?
— Папа.
— А чем занимается твой папа?
— Он дроворуб, черт возьми.
— А чей он подданный?
— Высокородного и могущественного сеньора Жоакена, герцога д’Ож.
— Иными словами, мой. Прекрасно: я велю его повесить.
— А с какой стати вы хотите повесить моего папу, господин герцог?
— А с такой, что он учит тебя всяким мерзостям.
— Как?! Разве вам не нравится гром пушек? А я-то спела это, чтобы доставить вам удовольствие!
— Мне эта громаньола не нравится.
— Фу, как вы неучтивы! Я вас впустила в дом, а вы хотите повесить моего папу. А как же быть с законом гостеприёмства?
— Я здесь у себя дома, моя крошка, ибо все это принадлежит мне: и лес, и дроворуб, и хижина, и ты, девушка.
— Ишь, какой вы шустрый, господин герцог. Если вы и вправду решили повесить моего папу, я сейчас выплесну котелок в огонь.
— Ради всего святого, не делай этого!
— Тогда обещайте мне, что не причините папе никакого зла.
— Обещаю, обещаю!
— Нет, я вам не верю. Вы ведь известный обманщик. Сперва вы съедите мои желуди, каштаны и перец, а потом возьмете да поступите по-своему.
— Нет, нет! Я уже обещал, и кончим этот разговор. Давай-ка неси сюда эту чудесную перченую похлебку, ты меня совсем заморила!
— Это вы сейчас такой сговорчивый, оттого что голодны. А потом…
— Ну чем иным я могу тебя убедить?
— Можно было бы, конечно, взять с вас расписку, но и она стоит не дороже вашего слова.
— Ишь ты, расписка! Скажите пожалуйста! А может, у тебя здесь и пергамент припасен, и перо с чернилами? Ну, умора, ей-богу!
— Ах, как это жестоко — насмехаться над нашей темнотой, господин герцог!
— Но не над твоей же стряпней! А ну-ка, ну-ка, неси сюда эту ароматную перцовую похлебочку. Ну же, неси скорей! Цып-цып-цып!
И герцог, внезапно вскочив на ноги, кидается к очагу с риском обжечь пальцы, но девушка не спускает глаз со своего господина. Он уже готовится схватить котелок, как вдруг — бух! — каштаны, желуди и перец опрокидываются в огонь. Где мгновенно превращаются в уголья.
— Опять фиаско! — шепчет герцог, у которого даже нет сил отлупить дочку дровосека.
Понурясь, он садится обратно на скамейку и начинает причитать:
— Ох, как я голоден! Ох, как я голоден! Ох, как я есть хочу!
И он бранит девушку:
— Что ж ты натворила, дурочка! Во-первых, еду выбрасывать грешно, во-вторых, я теперь не связан никакими обещаниями, а, в-третьих, ты нарушила закон гостеприёмства, да-да, какое уж это гостеприёмство!
И он глядит вокруг:
— Неужели здесь больше нечего съесть?
И взгляд его вдруг застывает.
— Конечно, здесь имеется эта юная особа. Мой друг и боевой соратник Жиль де Рэ не колебался бы ни минуты, но я — я и так уже достаточно скомпрометирован. Народ меня не поймет. Да и будущим зятьям это может не понравиться. А потом… без перца…
И он погружается в мрачное раздумье, переходящее в дремоту. Земля уходит у него из-под ног, хижина словно уплывает куда-то, герцога покачивает, тянет улечься в шезлонг на палубе, но тут девушка будит его:
— Монсеньор герцог! Монсеньор герцог!
— А?.. Кто?.. Где?..
— Что, если нам поиграть в одну игру в ожидании рассвета и прихода папы?
— В какую игру?
— В игру.
— В какую выгру?
— На папину жизнь.
— Прекрасная мысль! — вскричал повеселевший герцог.
И они проиграли до самого рассвета.
IX
С тех пор как Сидролен отсидел полтора года в тюрьме, он ни разу не заходил в один из тех изысканных ресторанов, которые некогда посещал. Он боялся, что его там узнают. Временами он покупал «Неделю гурмана» — бюллетень, публиковавший список лучших ресторанов города; встречались там такие, о которых Сидролен и не слыхивал; он охотно посетил бы тот или иной из них, но все никак не мог решиться.
Поскольку пауза между Ламелией, ставшей отныне мадам Кастрюльон, и протеже Альбера, которую ему только предстояло увидеть, а тому — найти, затягивалась, как он и предвидел, и затягивалась на весьма неопределенный срок, Сидролен счел разумным воспользоваться данным обстоятельством и провести эксперимент с одним доселе ему неизвестным, особо рекомендуемым «Неделей гурмана» рестораном-люкс: он решил наконец устроить себе пир.
Не успел он войти в этот гастрономический вертеп, как его вопросили о намерениях, которые, между прочим, и так нетрудно было угадать. Скромно и вполне объективно ответив, что он пришел сюда пообедать, Сидролен услышал следующий вопрос: заказал ли он себе столик. Поскольку ничего такого он не заказал, ему было объявлено, что свободных мест нет. Ничего не оставалось, как ретироваться, что он и сделал, разглядывая по пути выставленные напоказ закуски и десерты весьма аппетитного вида.
