Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
Далее, если тревожность младенца и матери (или заменяющего ее человека) становится чрезвычайно острой, а плач младенца – особенно сильным, неосознаваемая тревога может слиться с ритмом дыхания, и тогда инфантильный страх превратится в ужас. Эту материнскую тревожность можно снять, только отделив на всю ночь мать от младенца. Если острая тревога такого типа слишком часто мешает ребенку чувствовать материнскую нежность, он научится от нее защищаться, проявляя общую апатию и отчуждение, как это происходит при инфантильной шизофрении.
Коммуникация взрослых людей, осуществляемая посредством переживания или совершения какого-то действия (например, засыпание), – это прототаксическая коммуникация. В состоянии усталости и при ощущении тревожности у нормальных людей, а также во время обострения психоза у паранойяльных и гебефренических шизофреников мы наблюдаем прототаксическую коммуникацию. Наверное, самой сложной и трудно распознаваемой формой прототаксической коммуникации у взрослых шизофреников является смех. У пациентов-гебефреников, которым присуща самая серьезная регрессия по сравнению с другими шизофрениками, смех становится характерным симптомом. Их смех может выражать презрение, ненависть, отчаяние, страх и ярость в форме, настолько отличающейся от вербального выражения этих чувств, что тем терапевтам, которые обращают внимание только на слова, этот смех кажется совершенно неуместным.
Итак, воздействие вызванного тревожностью напряжения дезинтегрирует или прерывает фундаментальную динамику, создающую непрерывность межличностного взаимодействия. Напряжение, вызванное потребностью, например потребностью в нежном отношении или в пище, оказывает интегрирующее воздействие на развитие базовой динамики человеческих отношений. Я хочу подчеркнуть особую важность напряжения, вызванного чувством голода. Интеграция этого чувства, направленная на его удовлетворение, создает напряжение, которое побуждает младенца выразить свою потребность, а мать (или заменяющего ее человека) – удовлетворить ее. Непрерывная связь между выражением потребности и проявлением человеческой нежности становится основой развития предвидения и речи.
Излишне говорить о том, что связь между голодом, межличностным взаимодействием, пищей и паратаксической символизацией крайне сложна и не слишком понятна. Если младенец постоянно испытывает ощущения комфорта и дискомфорта, и эти ощущения сопровождаются все более ясным предвидением действий, необходимых для получения удовлетворения, то постепенно у него возникнет персонификация, т. е. индивидуальное слуховое, визуальное, кинестетическое и обонятельное представление о нежной матери. Точно так же у младенца может возникнуть персонификация плохой, тревожной или ужасной матери. Такие персонификации как бы охватывают всю совокупность восприятия младенцем матери и заменяющих ее людей, и тогда у него формируется некий собирательный образ, а не образ одного конкретного человека. Младенец не персонифицирует свою мать, а скорее собирает совокупность своих ощущений в аффективно заряженных представлениях «хорошей» и «плохой» матери.
Юнг: Разрешите мне вас прервать? Мы оба признаем, что пожирающая Ужасная Мать и заботливая Великая Мать – это не конкретные люди. Как образ и идеал мать оказывает более сильное побуждающее воздействие, чем любой обычный человек. Символический образ матери – это порождение фантазии, и его нельзя выразить в обычных понятиях. Это образ глубинной психической реальности, которая настолько архаична и фундаментальна, что ее можно уловить, да и то весьма смутно, лишь благодаря чрезвычайно развитой интуиции.
То, что вы называете персонификацией материнской фигуры, я называю архетипическим образом. Мое понятие охватывает инстинктивное стремление младенца создавать образ матери, а также реальное ощущение им материнского отношения. Постоянно встречающееся символическое сходство всевозможных образов матери свидетельствует об архетипической природе этого образа; мать символически изображается в виде утробы, могилы, растительности, самой земли и многих других, более простых образов. Я не могу себе представить, чтобы символ матери или Великой Матери возник только в индивидуальном представлении. Разве мы с вами расходимся по вопросу происхождения символа?
Салливен: Не совсем, но возникает вопрос: нужна ли нам целая философия символических форм, чтобы полностью понять смысл, заложенный в человеческих отношениях? Разве не удобнее было бы употреблять более совершенные понятия, выходящие за рамки жизненного пути отдельного человека, или терпеливо и внимательно наблюдать за межличностным взаимодействием и создавать термины для описания таких наблюдений?
Юнг: Во второй половине жизни клиническая работа с пациентами заставила меня обратиться к изучению философии и религии великих мировых культур. Хотя я и не собирался выходить за границы клинической психологии, мне все же пришлось приобщиться к изучению мировых религий и поблуждать по философским лабиринтам, чтобы объяснить смысл образов, возникавших у моих пациентов. Однако позвольте мне на этом остановиться, чтобы вы смогли закончить изложение своей теории личности.
Салливен: Несомненно, мы еще вернемся к этому различию в наших подходах. Во всяком случае, совершенно ясно, что паратаксические символы отличаются от слов. Слова имеют определенное происхождение и конкретное значение. Паратаксические образы трудны для понимания, так как они представляют собой сложное сочетание индивидуального и универсального, буквального и воображаемого.
«Паратаксическое искажение» терапевтических отношений должно быть единственным искажением, вызывающим серьезную озабоченность терапевта. Отсутствие необходимого разделения Я, Другого и остального окружения при коммуникации паратаксического типа придает этому типу мышления «сверхопределенный» смысл. Слова, обычно указывающие на конкретное сенсорное восприятие, например «здесь» или «там», обретают особый символический смысл, который обязательно следует раскрыть, чтобы понять намерение пациента. Его замечание, например, «здесь так пусто», может относиться к интерьеру помещения; вместе с тем это может быть эмоциональное высказывание о «пространстве» межличностного взаимодействия, в котором пациент не ощущает близости. Излишне говорить, что выявление паратаксических искажений требует более близкого знакомства с пациентом и длительного изучения этой формы коммуникации.
При нормальном развитии паратаксической персонификации младенец делит свое телесное Я с помощью персонификаций «хороший Я» и «плохой Я». Удовольствие от своевременного удовлетворения потребности, от прикосновения рук к гениталиям и сосания пальца способствует персонификации «хороший Я». Персонификация «плохого Я» происходит из-за ощущения неудовлетворенности, возникающей вследствие фрустрации потребностей, грубого обращения с ним и полного или частичного отсутствия материнской заботы. Если тревожность младенца обостряется и учащается либо из-за грубого обращения с ним тревожного родителя, либо из-за чрезмерной фрустрации его потребностей, в ощущении им своего тела может появиться эмоциональная лакуна – «не-Я». Сильный страх, вызванный неприязненным обращением, может привести, например, к тяжелому стрессу, сопоставимому с тем, который возникает в результате удара по голове. Ощущение «не-Я» может возобновляться у взрослых шизофреников, и тогда пациент ощущает свои эмоции как резкие внешние толчки или удары по телу.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
