Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 46
Дама отказалась.
Они коротко попрощались, посмеялись, и Дарвин спустился с крыльца, прошёл немного, сел в машину и уехал.
Летом я поступил на филологический факультет.
Мы много общались с Михаилом Николаевичем. Впоследствии он стал моим научным руководителем. С ним всегда было интересно и просто. Теперь он живёт и работает в Москве. Выглядит отлично. Встречаемся мы редко, но всегда с удовольствием.
По стопам дедушки и бабушки я не пошёл, биологом не стал. Но я думаю, и мне весело об этом думать, что им забавно было бы знать, что учился я у Дарвина.
Наколка
Не помню, в каком возрасте мои руки стали такими же, как у моего отца. Совершено такими же. Как это странно! Я никогда не чувствовал большого сходства с отцом. Да мы и не похожи. Правда, когда мне исполнилось лет 16–17, наши голоса стали путать. То есть, когда дома звонил телефон, и я брал трубку, многие отцовские коллеги или друзья начинали говорить со мной, думая, что я — отец. Но сходства наших голосов я не чувствовал. Голос отца я знал с рождения, любил и ни с каким другим спутать его не мог, а свой голос я слышал совершенно не так, как слышали его другие.
Меня никогда не радовало, когда кто-нибудь говорил, что кто-то со мной внешне схож, или что я похож на какого-нибудь артиста. Не вижу ничего хорошего в том, что кто-то или я на кого-то похож. В детстве, во время приятных и тягучих мечтаний перед сном, когда в голову неожиданно приходят самые неожиданные соображения и идеи, я засыпал и зачем-то подумал о том, как бы я жил, если бы у меня был брат близнец. То есть, в мире был бы точно такой же человек, как я. Мне эта идея не понравилась. Меня эта мысль даже напугала. Но с какого-то времени я отчётливо обнаружил, что мои руки стали такими же, как у моего отца. И это меня обрадовало. Почему, не знаю.
Я недавно понял и удивился этой простой мысли… Знаете, что мы больше, чаще и дольше всего наблюдаем в своей жизни? Что мы постоянно видим, и что всё время у нас перед глазами? Наши руки! Мы почти всё время следим за тем, что они делают. В общем, они почти всё время в поле зрения. Руки!
Чего только они не делали! К чему только не прикасались. С каким трудом они выводили первые буквы и цифры и при этом, как ловко они лепили из пластилина! Как ругал я их и ненавидел, когда они так и не смогли играть на гитаре, и как гордился я ими, когда лучше своих приятелей ставил, натягивал палатку и вязал узлы. Как устал я наблюдать свои беспомощные руки, когда не знал, как мне жить дальше, что делать, и зачем что-то делать. А потом мои руки стали такими же, как у отца. Точно такими же. С единственно только разницей, у меня на левой руке, на запястье, рядом с большим пальцем, есть маленькая татуировка, точнее, наколка, маленький синий якорь. В нём уже трудно угадать якорь, за два десятка лет наколка потеряла четкость, немного расплылась, но это якорёк.
Это именно наколка, а не татуировка. Её кололи не хорошей профессиональной машинкой в татуировочном салоне, а кололи старинным и простым способом, тонкой, длинной иглой, сделанной из гитарной струны. Да, просто иглой, смоченной в обычных канцелярских чернилах. Кололи глубоко и на всю жизнь.
Помню, я очень не хотел её делать. Сам вид синей наколки на руке, какой бы она не была, мне казался ужасным. Как бы ни был одет человек, чтобы он ни говорил и как бы себя не вёл, маленькая синяя наколка на руке обязательно перетянет и намекнёт на неведомое, а скорее всего, глупое, а то и страшное, прошлое. Сама мысль о несмываемом рисунке, впаянном и всосавшимся в мою кожу, пугал меня. Но уговорили, убедили, настояли, и наколка засинела на запястье левой руки. Мне тогда было двадцать лет. Я служил моряком.
Моим старшиной на корабле был Лёша Милёв. Он был старше меня на три года, а в том возрасте это существенная разница. Лёша был настоящий моряк. И очень соответствовал своей фамилии. Родился и вырос он в городе Находка. Там он закончил какое-то училище и до службы работал на судоремонтном заводе. Вся жизнь его была связана с морем, он его видел, нюхал, слышал и знал с рождения. Морская служба давалась ему легко и просто. Лёша был очень добрый парень. Очень наивный в своих представлениях о большей части жизненный проявлений, о сложностях человеческих отношений и об устройстве мира в целом. Но он знал море, моряков и корабли. И если чего-то он в этой сфере не знал, то догадывался обо всём.
Он относился ко мне лучше всех. Он сочувствовал мне. Сколько бы я не объяснял ему, чем я занимался в университете и что изучал на филологическом факультете, он всё равно не мог понять, как можно заниматься таким скучным, сложным и совершенно не имеющим никакого отношения к понятной ему жизни делом, как изучение того, что я изучал до службы. Он слушал меня сочувственно. Он видел, что мне нравилось то, о чём я говорил, и от этого он жалел меня ещё сильнее.
Самым удивительным и редким в моём старшине Лёше Милёве было то, что служба на корабле была для него лёгкой и даже приятной, но он догадывался, что кому-то она может быть тяжёлой и суровой. (Мне, в частности). Я редко встречал такое качество в людях. Он не вдавался в подробности моих переживаний. Он просто помогал и сочувствовал мне. Не заботился. Сочувствовал и помогал.
Вот он-то и уговорил меня наколоть якорь на руку. Если бы кто другой пытался уговорить, никакого якоря у меня на руке не появилось бы. Но Лёша уговорил. У него самого не левом запястье был здоровенный якорь. Руки у него были вдвое больше и много сильнее моих, и якорь соответственно.
— Ты должен наколоть себе якорь, — каждый день грустно, но настойчиво повторял Лёша, глядя то на мою девственную левую руку, то мне в глаза. — Каждый моряк должен иметь якорь на левой руке. На левой, потому что от сердца.
— Лёша, — так же настойчиво и нудно отвечал ему я, — не буду я его колоть. Мама огорчится. Понимаешь?
— Мама будет рада, когда ты вернёшься, — продолжал свою песню Лёша, — а без якоря ты можешь не вернуться.
— Это почему?
— А потому! Море любит, чтобы его уважали. Оно любит, чтобы его не боялись, а любили и уважали. Якорь — это принято, понимаешь? Так принято у моряков! Это уважение к морю. Это хороший знак. Если есть якорь, значит, моряк вернётся к берегу родному. А если якоря нет, то ты не моряк. А если ты не моряк, зачем и куда тебе возвращаться. Сколько лет все моряки колют якоря. Это же не просто так тебе. Так принято.
— Ну какой я моряк, Лёша? — монотонно отвечал я. — Вот ты моряк. Ты вернёшься с якорем на свой судоремонтный завод и будешь там с якорем отлично. А я вернусь в университет и буду там никак!
— Как это ты не моряк, — искренне обижался за море и моряков Лёша. — Ты морскую форму носишь, ты на корабле с нами в одном кубрике… Ты гордиться этим должен…
И так каждый день Лёша находил новые или приводил старые свои аргументы, а я отнекивался. Это длилось долго. Но пришла очередная весна, и Лёша должен был вернуться домой, а мне предстояло служить ещё год.
— Ты должен наколоть якорь, — за несколько дней до окончания службы грустно сказал Лёша., - на левой руке. Потому что левая рука от сердца.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 46
