– Он по продовольственной программе работал. Сейчас уволился, в бизнес ушел, а связи, естественно, остались. Познакомил меня когда-то с кем-то, а дальше, независимо от возрастной группы, все бухать любят да в бане с девками париться.
При упоминании девок пивовары оживляются.
– Это мы тоже любим, – заявляет Слава.
– В-вот я и говорю – давайте допьем, блядей выпишем и в сауну, в-вместо того чтоб-б-бы здесь козявок под с-столом развешивать… Ты как считаешь? – Синяк целится в меня по-пьяному криво.
– Запросто, я такую баню знаю – «Королевский дворик» называется: бассейн, джакузи, ресторан неплохой, кожаная мебель и караоке в довершение.
– А здесь тоже есть караоке, – духарится Слава.
– Давайте песни петь, – поддерживает его Рома.
«Не ожидал я склонности к низкопробным увеселениям от топ-менеджера и технократа. Слава богу, они хоть с темы поебок соскочили», – думается мне. Закончить вечер в парилке, в тесной компании пьяных долбоебов и дешевых блядей мне не улыбается.
– Из-за оооострова на стрежееень, – радостный Слава хватает принесенный официантом микрофон.
– А плясать пойдете? – спрашиваю у Синяка.
20
4 ноября, четверг
После вечера с пивоварами, несмотря на малое количество выпитого, хочется спать долго и беззаботно и посредством сна, возможно, получить некое подобие очищения от наросших повсюду полипов лоховства. Первым делом звоню Аркатову и планирую с ним предстоящий день: кто куда поедет, с кем встретится, что сделает. Родственники постепенно разъезжаются, но, к сожалению, бабушка остается дома. Любовь Ивановна Ладова – крепкая старушка из небольшой рязанской деревеньки с говорящим само за себя названием «Хламово». Обычно я стараюсь скрыть этот, как мне представляется, неблаговидный факт. Я думаю, что патологическая ненависть к рабоче-крестьянскому сословию поселилась в моей душе во многом благодаря ей. Любя свою бабку, как родную кровь, по-животному инстинктивно, вполне отдаю отчет в малопривлекательности ее личности. В далекие довоенные годы Любовь Ивановна вышла замуж за моего будущего деда – молодого грузинского офицера, сделавшего блистательную карьеру. Семья его была не из последних в Грузии – отец занимал пост министра связи республики, а мать происходила из древнего княжеского рода. Известно, чем берут пылких кавказских мужчин разбитные деревенские бабенки. Надо отдать ей должное, она была по-настоящему предана деду, заботилась о нем до самого конца и даже сейчас, спустя пятнадцать лет после его смерти, предпочитает носить темную одежду, сохраняя траур. Как бы в противовес этому, моя бабушка обладает отвратительным нравом. Невероятным образом соединила она в себе черты Кабанихи, мещанина во дворянстве и старухи-процентщицы. Основными средствами в достижении бабкиных целей служат мелкий шантаж, примитивная манипуляция и откровенное самодурство. Конечно, годы берут свое, с возрастом воля Любови Ивановны слабеет, и из грозной генеральши она постепенно превращается в слезливую и жалостную старушку. Мне по-человечески, по-родственному жаль ее. Иногда нет-нет да и поймаю себя на том, что вот сейчас бы подошел, прижал иссохшее старушечье тельце, погладил по седой голове. Вполне осознаю, насколько мерзким стариканом стану я сам. Тем не менее отношение действующих особей к тем, кто уже вышел в тираж, мне неприятно. Помню, как-то, напившись с Анжелой Хохловской, дочкой посла в Греции, мы говорили о стариках. Ее отец долгое время работал в Штатах, и она несколько раз ездила в Калифорнию. «Представляешь, – говорила она, – спокойный океан, шелест пальм, крик чаек.
Всюду, куда ни бросишь взгляд, пожилые люди. Гуляющие по набережной, сидящие в барах и кафе, подъезжающие к теннисным кортам на маленьких автомобильчиках, облаченные в свободные белые одежды. Наверное, это и есть счастливое увядание. Во всяком случае, я хотела бы встретить закат своих дней именно так». Я тогда не согласился, отрицая старость как таковую. Сказал, что желаю прожить полно, но быстро и убраться в могилу в возрасте 40–45 лет. И вот в последнее время странно близко стал чувствовать ход времени, ощущать свой возраст. Еще двадцать лет для меня слишком мало. Наверное, в каждом из нас заложено желание прожить как можно дольше. От этого – витаминные комплексы, попытки быть умеренным в еде и даже, вялый пока, интерес к спорту. Возвращаясь к одиозной фигуре моей бабки, отмечаю, что, как ни стараюсь, не могу перебороть в себе потоки максималистского негатива. На пятнадцатой минуте плотного общения всякий раз чувствую, что если она не заткнется, я выйду из себя и, с преступным блаженством, запеку ее седую башку в духовке.
11:00. Я завтракаю в компании описанной выше пейзанки. Пейзанки, оговорюсь, прошедшей длительную муштру во всевозможных гарнизонах и позже, по достижении дедом генеральского чина и определенного статуса, в среде московской знати.
– Давай я тебе оладушки испеку, – бабушка наклоняется так близко, что ее неприятное дыхание заставляет меня отпрянуть.
– Нет-нет, спасибо, – я невольно представляю, как ее грязные кривые пальцы снимают со сковородки плохо пропеченные лепешки. «Ну и свинья же я», – думается мне.
– Налить тебе чаю или кофе?
– Я сам, бабуля, сам.
– Твой дед тоже всегда все делал сам, никогда не давал о себе позаботиться, только в конце, уже перед смертью…
Вот о ком я храню только теплые воспоминания. Дед скончался, когда мне было тринадцать, и я не так много помню. Человек он был крайне талантливый: помимо быстрого карьерного роста, которому помешала только ишемическая болезнь сердца, он, неожиданно для советского офицера, писал стихи и новеллы, сочинял музыку и виртуозно музицировал, прекрасно рисовал. Он был весельчаком, мой дед. Когда он входил в дом, все домочадцы бежали к нему с объятьями, его все любили. Думаю, что человеком он был не злым, не коварным, не лелеял в голове темных замыслов. Интересно, кто еще в нашей семье настолько чист? Возможно, я изрядно идеализирую его образ, но приятно, что он остался в моей памяти именно таким. Я помню, как мы с ним гуляли по окрестностям Мосфильмовской улицы: белокурый неуклюжий карапуз, похожий на девочку, и мой дед – элегантный загорелый мужчина, стройный, с коротко стриженными волосами, тронутыми благородной сединой. Он одет в аккуратный костюм, белую рубашку с галстуком, короткое модное пальто, пижонского вида шляпу и обязательные лайковые перчатки. Я любил слушать его рассказы о странах, в которых он побывал, о знаменитых людях, с которыми встречался, о том, как попал в плен, как бежал из него, воевал в Финляндии и в Испании и о многом, многом другом. Незадолго до его кончины я пошел в туалет, чтобы облегчиться, и не заперся. Дедушка, не зная, что я там, открыл дверь, и я закричал на него от неожиданности и легкого испуга. Дед, изможденный смертельной болезнью, молча повернулся и ушел в свою комнату. Наверное, это самое неприятное воспоминание моего детства, моя вина. Все остальное, что всплывает перед мысленным взором, – случайно разбитая витрина, издевательства над слабым одноклассником, воровство денег из кошелька учительницы – мне кажется ерундой, смешными каплями моего начала. За случай же с дедом мне действительно нехорошо; не стыдно, нет, просто до отчаянья плохо.
