Таня отодвинула Диму, встала.
— Взгляни, я в порядке?
— Да, — сдавленно ответил Дима. — А я?
— Не очень, — засмеялась Таня и стала по-хозяйски поворачивать и отряхивать Диму.
— Что теперь будет? — спросил он тихо.
— Что? — распахнула глаза Таня. — Разве я теперь не твоя девушка? Разве не было тебе хорошо?
— Было, — ответил Дима, и ему стало страшно: эта жуткая от Тани зависимость и есть, значит, любовь?
* * *
Жара грянула сразу, в мае, и все, кто мог, убежали из города, в том числе и родители Тани — на дачу. Димины сочли своим долгом остаться, хотя, как выяснилось, напрасно: сына они почти не видели.
— Где тебя носит? — беспокоилась мать. — Тебя допустили к экзаменам? Что сказали про твои стихи?
— Сказали, хорошо, — врал Дима. — К экзаменам допустили. И я занимаюсь у Петьки.
— Разве он тоже поступает в Литературный? — не отставала мать. — Ты не говорил, что он пишет стихи.
— А он их не пишет, — быстро сообразив, что со стихами можно здорово лажануться, ответил Дима. — Он у нас будущий критик.
— Ну-ну, — недоверчиво протянула мать. Что-то здесь было не то и не так — она это сердцем чувствовала, — но в их семье привыкли верить друг другу и мелькнувшую было мысль позвонить в приемную комиссию и хоть что-то узнать Димина мама отвергла как недостойную. Как она потом об этом жалела!..
В подвале было просторно, прохладно и чисто.
— На сегодня все, — отдавал команду Сергей Иванович, отец Петьки. — Пылесосим, моем полы, потом ко мне, в душ, и — по домам.
Уставшие, разгоряченные, потные, ребята тщательно мыли полы и пылесосили маты — никому и в голову не пришло бы роптать: авторитет тренера был непререкаем. Его — строгого, подтянутого, ко всем одинаково справедливого, а главное — мастера восточных единоборств побаивались и любили.
— Слышь, Петька, тебя отец когда-нибудь драл? — спросил как-то раз рыжий веснушчатый Васька, самый маленький из мальчишек.
Петька его сначала даже не понял.
— Как это? — удивился он. — А-а-а… Нет, никогда. Сильные слабых не обижают.
— А меня обижают, — горестно призадумался Васька. — Мать чуть что — хлоп по морде, а отец — ремнем. — Круглое, в веснушках, совсем еще детское лицо выражало печальное недоумение. — Может, они не знают?
— О чем?
— Что слабых не обижают… Ну ничего, вот я как следуют научусь…
Петька обнял его за плечи.
— Пошли по-быстрому в душ, а то отец будет сердиться.
Душ принимали у Петьки по очереди.
— Понимаешь, нет душа в подвале, — раз и навсегда объяснил жене Сергей Иванович. — А пот полагается смывать сразу, не то простудишься. Уж ты не сердись, Валентина, они быстро, по-военному, я им сказал.
Сейчас, летом, группа таяла с каждым занятием: мальчишки разъезжались по дачам и лагерям.
— Тем лучше, — говорил Петька. — Нам с тобой больше внимания. А у Димки здорово получается, правда, пап?
— Неплохо, — сдержанно отвечал Сергей Иванович. Он редко кого хвалил, зато как ценили мальчишки его похвалу! — Значит, тоже в армию? Ну и правильно, молодец: таланту очень важен жизненный опыт.
— Да какой у меня талант, — смущался Дима.
Он и вправду больше в него не верил. Новые стихи не писались — от жары, что ли? — старые казались пустыми и даже глупыми. Знойное небо стояло над Димой, иссушая, испепеляя его. До смерти хотелось позвонить Лене, но он боялся: почему-то казалось, что Лена все знает. И чем дальше, тем невозможнее было ей позвонить. Узнать бы, поступает она в свой иняз или нет? Одобрила бы безумное его решение? С Таней говорить было не о чем, как Дима ни напрягался. А она болтала без умолку, в основном пересказывая сериалы, которые Дима терпеть не мог, хотя это было несправедливо: он же их не смотрел. Сама мысль, что кто-то навязчиво, каждодневно претендует на его вечернее время, возмущала его. Пробовал объяснить Тане, но она его не поняла. Лене не пришлось бы и объяснять.
— Здорово, что предки на даче, да? — потягиваясь, как кошка, говорила Таня. — Ты рад?
— Да.
— Очень?
— Очень.
— Тогда поцелуй.
Дима послушно наклонялся над Таней.
— Не так, — капризничала она. — По-настоящему.
Дима целовал по-настоящему, ощущая мучительную неловкость.
— Я пойду, — говорил, отводя глаза в сторону. — Мне еще нужно на тренировку.
— Ну вот, — выпячивала губы Таня. — Вечно ты со своими дурацкими тренировками. Завтра придешь?
— Не знаю. Пока.
Никакой тренировки у него в этот день не было, просто после близости, стыдясь себя, он старался поскорее уйти от Тани.
— Чему ты так рада? — раздражался он.
— Тебе. А ты разве нет?
— Да рад я, рад…
Распаренный, взмокший, изнемогая от противоречивых чувств, раздирающих душу, Дима вышел на улицу. Красное солнце скрылось за невесомой, обманчивой тучкой и, подразнив измученных жарой людей, немедленно из-за тучки выплыло — спокойно и величаво.
— Костя, можно к тебе?
— О-о-о, пропащий!
— Твои дома?
— На даче.
— Здорово, — с облегчением вздохнул Дима и неожиданно разъярился. — У всех все на дачах! А мои торчат в Москве как пришитые!
— У них сын поступает. Небось волнуются.
«Ах да, он ведь не знает…» — вспомнил Дима.
— Дашь слово, что не протреплешься?
— Кому?
— Никому.
— Чтоб меня съели! — Такая была клятва у Кости. — А что, мы так и будем трепаться по телефону? Давай приезжай.
— Еду.
— Ты что, рехнулся?
Костя, взмахивая тощими руками, бегает по комнате. Длинные патлы стянуты на затылке грязноватым шнурком болотного цвета, рубаха завязана двойным узлом на загорелом пузе, резиновые шлепки, оправдывая свое название, сочно шлепают по полу.
— Я же тебе объясняю…
— Нет, скажи: ты рехнулся? — Сунув руки в карманы тесных, линялых, длиною в трусики шорт, Костя резко останавливается, теснит друга в угол. — Родители знают?
— Пока нет.
— Пока! — Костя срывает с себя очки, бросает, рискуя остаться без оных, на стол, но привыкшие ко всему стекляшки пока еще держатся, массирует пальцами переносицу. — Ты им, значит, врешь?
— Ну да… А то мать расстроится.
— Она все равно узнает.
— Зато не сразу.
— Какая разница?
