— Мы поговорим об этом завтра.
— Нет, сейчас! Завтра у меня день рождения.
— Да, красоточка моя, завтра тебе исполнится тринадцать. Не тревожься. Что бы ни случилось, одно я тебе обещаю: в Африку тебе ехать незачем.
— И мы останемся вместе, ты и я?
Он поднес ладонь к уху:
— Что ты сказала?
— Ты прекрасно слышал! Мы останемся вместе?
— Ты и я?
— Кто же еще?
— Тсс, не так громко! — поспешно сказал папá.
И правда, в столовой вдруг воцарилась мертвая тишина. Официанты замерли, двери офиса распахнулись, в кухне ни звука, ни звона тарелок, ни стука ножей, и словно в ожидании какого-то явления все взгляды устремились к радиоприемнику, который стоял высоко на стенной полке, сверкая огоньками индикаторов и издавая треск, будто вот-вот взорвется. Затем сквозь шум атмосферных разрядов послышался сигнал трубы; чеканная поступь — бумм! бумм! бумм! — чернорубашечники, печатая шаг, подошли к стене, стали навытяжку под приемником и, как по команде, вдруг отчаянно запрокинули головы, словно в уверенности, что Муссолини, их лысый дуче, живьем выскочил из динамика и шествует над ними, как Иисус Христос по водам Тивериадского озера. Серафина простерла вверх сплетенные ладони и рухнула на колени. Дуче все говорил, говорил, и речь его то и дело прерывали аплодисменты, возгласы, крики, всех и вся объяло упоение, люди бросались друг другу на шею, топали, плясали, пели. Evviva Italia! evviva la bellezza! evviva la gioventú![26]Морской Волк закружил Марию, чернорубашечники запели хором, а Серафина, которую судовые агенты подняли на стол, завертела-затрясла пышными бедрами, точно исполняя танец живота. Только папá неподвижно сидел среди всеобщего ликования. К фруктам он не притронулся. И рано ушел спать.
* * *
Утром 29 августа 1939 года на их столике в столовой лежал большой, завернутый в голубую шелковую бумагу подарок, а среди цветов, лимонных и померанцевых бутонов, высился громадный праздничный торт.
— Но свечек-то не тринадцать, а четырнадцать… пятнадцать… шестнадцать! — смеясь воскликнула она.
— Наилучшие пожелания в день твоего рождения! — сказал папá. — Бог тебя благослови, дитя мое!
Она крепко обняла его за шею и поцеловала в свежевыбритую щеку.
— Это ты поставил шестнадцать свечек?
— Нет, не я.
— Тогда, наверно, Серафина… — Или Морской Волк, подумала она. От шестнадцатилетней скорее можно ожидать, чтобы после завтрака она украдкой юркала за молочно-стеклянную дверь.
— Это тебе. — Папá кивнул на подарок.
— О, какая прелесть! Чемоданчик! Но что случилось, папá, ты уже уходишь?
— Ненадолго.
— Когда вернешься?
— Через час.
— Ты что-то хотел мне сообщить.
— Жди меня в номере.
— Послушай, я уже не ребенок. Ты свечи не считал? Здесь, в гостинице, все дают мне пятнадцать. Ну, пожалуйста. Говори, что ты задумал! Ну же!
— Не здесь.
— Тогда пойдем наверх.
— Сначала мне надо кое-что уладить.
— Что именно? Ах, папá, не темни! Мы поедем в Нью-Йорк? Или в Буэнос-Айрес?
— Поговорим об этом, когда я вернусь, — сказал он, надел круглую соломенную шляпу и удалился, постукивая тросточкой.
Похоже, его здорово донимал зной, эта духотища, которая наплывала из Африки и проникала в переулки, в дома, в души людей. После ухода папá Мария сразу наведалась к Морскому Волку, размашистым почерком заполнявшему меню.
— Есть новости, стюард?
— Да, — ответил он, — присядьте.
— Вы так серьезны, стюард. Что случилось? Не поцелуете меня?
— Наверно, вы не вполне поняли, о чем вчера объявил дуче. Пароходное сообщение прервано.
— Что-о?
— «Батавия» — последний пароход, который покинет Геную.
— Но она идет в Африку…
В глазах у Марии почернело. И внезапно она поняла, почему папá медлил назвать пункт назначения. Путь лежит в джунгли, во влажную, губительную для фортепиано, малярийную духоту.
— Папá обманул меня, — вырвалось у нее. — Он все еще считает меня ребенком…
— Наилучшие пожелания по случаю шестнадцатилетия, — сказал Морской Волк, расправив усики над верхней губой, взял у нее кожаный чемоданчик, осмотрел со всех сторон, а потом заметил, что этот подарок — кстати, он из флорентийской кожи — свидетельствует, что путешествовать они будут на средней палубе.
— Еще и это!
— Вот почему вам нужен собственный чемоданчик, синьорина. На средней палубе «Батавии» мужчины и женщины помещаются отдельно.
— На средней палубе «Батавии»…
— Да, Мария, боюсь, ваше большое путешествие начнется уже сегодня.
— Стюард, — она встала, подхватила чемоданчик, — было очень приятно познакомиться с вами. Я вас не забуду.
В слезах она выбежала вон, хотела броситься к Серафине, но у стойки портье царила жуткая толкотня, все кричали наперебой, обнимались и целовались, по лестнице спускали огромные, окованные железом кофры и вместе с ящиками, сумками и шляпными картонками грузили у входа в гостиницу на шаткую, запряженную осликом тележку. Пищали канарейки в клетках, ревели дети, лаяли собаки, и лишь с большим трудом, пробираясь вдоль стен, Мария по лабиринту коридоров и лестниц поднялась в номер, где немедля начала укладываться. Вещи папá — в большой чемодан, свои — в маленький. Они отправляются в Африку, это ужасно, сущая катастрофа, но, по крайней мере, ей теперь известно, что предстоит. Она взяла щетку и, наверно в последний раз, подошла к окну, с высоты глядя на город. Из гавани доносился лязг паросиловых кранов. Белые палубные надстройки, черные трубы, украшенные флажками мачты возвышались над крышами и фронтонами — должно быть, это «Батавия», знаменитый steamer компании «Пенинсьюлар энд ориентал».
Подарок Луизы, который она нынче утром, как только проснулась, вытащила из чемодана, лежал на подоконнике: тетрадь-дневник в красном кожаном переплете с золотым замочком. Мария открыла тетрадь, отвинтила колпачок авторучки и сделала первую запись:
«Генуя, 29 августа 1939 г. Жизнь моя, нынче мне сравнялось тринадцать. Кроме папá, который по-прежнему считает меня ребенком, все уразумели, что это означает. Самый симпатичный тут — бывший каютный стюард, который знает гавань как свои пять пальцев. От него я узнала, что к вечеру мы сядем на пароход, а именно на „Батавию“. И поплывем в Африку, с заходом в Марсель. Я боюсь этого континента и предпочла бы эмигрировать в Америку или в Аргентину, но не сержусь ни на судьбу, ни на папá. Мы останемся вместе, вот что главное».
