— У нас есть собственные песни! — выкрикнул, уже немного смутившись, юнец с едва пробившимся пушком на лице.
— Пой, певец! — кричали хасиды. — Псалом псалмом, но ты пой!
— Пой, певец, чтобы эхо неслось, — захлопал глазами рыжий, — цадик велит петь. Цадик велит веселиться.
Юнец с едва пробившимся пушком на лице начал:
Где живет Бог
Кто знает
Где живет Бог
Я знаю
Где открыта дверь
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где открыта дверь
Кто знает
Где открыта дверь
Я знаю
Где дом
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где дом
Где дом
Кто знает
Где дом
Я знаю
Где чисто
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где дом
Где чисто
Где чисто
Кто знает
Где чисто
Я знаю
Где живет скромный
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где дом
Где чисто
Где живет скромный…
— Где дом
Где чисто
Где живет скромный, —
вторили остальные хасиды.
Старый Таг смотрел под стол.
Поющие уже хлопали в ладоши. Поющие уже отрывали подошвы от пола.
Старый Таг заломил руки.
— Милые мои, дорогие! — закричал он. — С чем можно сравнить сегодняшний день? Кто знает? Сегодняшний день можно сравнить с днем, когда был разрушен Храм. Разве в такой день можно петь? В такой день нельзя петь. Разве не нужно скорбеть, как Иеремия об Иерусалиме? Разве можно в такой день хлопать в ладоши? Разве можно, не приведи Господь, танцевать? Я знаю, никому из вас не до плясок. В такой день должен быть траур. Я говорил, я предупреждал, что в доме лежит она. — Он показал на дверь спальной комнаты.
— Что этот еврей несет? — крикнул рыжий. — Когда он говорил? Кому говорил?
Старый Таг схватил рыжего за реденькую остроконечную бородку. Пытался что-то ему сказать.
— Когда придет Погребальное братство?[38]— Рыжий размахивал руками и не давал слова сказать старому Тагу. — Горе мне! Смотрите на меня! — кричал он.
— А кто — она? — спросил кривобокий хасид, у которого одно плечо было выше другого.
— Девушка.
— Горе мне! Смотрите на меня! — восклицал рыжий.
— Дайте ему сказать! — кричал самый красивый, с золотыми завитками пейсов. — У него что-то есть на языке.
— Что случилось? — Самый старый приложил ладонь к уху, уставился на широко разинутый рот рыжего. — Ничего не слышу.
— Перед вами грешник! — надрывался рыжий. — Поглядите на меня хорошенько. — Он тряс головой и зажмуривался. — Я стою и грешу. Говорю и грешу. Смотрю и грешу. Я по самую макушку погряз в грехе! Ха? — Он вдруг открыл глаза и посмотрел на цадика. Приблизил к его губам ухо. — Хорошо. Да! Да! — вскрикивал он. — По улице ходит смерть. Я из рода когенов.[39]Я коген…
— Я тоже из рода когенов, — кричал юнец с едва пробившимся пушком на лице. — Угроза смерти смывает грехи. Нельзя выходить в такую ночь — опасно для души!
— Что там они знают. У меня пусть спросят, — громко произнес Соловейчик.
— Почему я не уехал вместе с сыном? — вскочил с места пекарь Вол. — Я поеду, ребе, можно мне уехать?
— Что он сказал? — очнулся рыжий. Посмотрел на пекаря.
Пекарь подошел к цадику.
Голова цадика была опущена, лицо утопало в окладистой бороде. Гладкие веки сомкнуты.
— Ребе, — попросил пекарь, — благослови меня в путь.
Рыжий захлопал в ладоши. Оттеснил пекаря от цадика.
— Великий святой цадик велел мне остаться. Он сказал, что я могу остаться. Да будет он благословен.
— Ребе, — пекарь Вол зашел с другой стороны, — я прошу благословить меня в путь.
— Если он может остаться, — хлопал в ладоши юнец с едва пробившимся пушком на лице, — то и я могу остаться. Когда жизнь под угрозой, разрешается даже в субботу разжечь огонь. Ради здоровья. Нам, когенам, все нипочем.
— Ребе, — пекарь протянул руку, — благослови меня в путь, чтобы я без помех вернулся домой…
Цадик подал ему кончики пальцев.
Рыжий, откинувшись назад, засунув руки в косо прорезанные карманы лапсердака, смотрел на пекаря.
— Я тоже возвращаюсь. — Апфельгрюн вскочил. — Возьмете меня с собой? Хватит, сыт по горло. Нечего мне тут сидеть. Жены у меня нет, дочки нет. Что они мне сделают?
Рыжий поднял обе руки, повернулся кругом и втиснулся между цадиком и пекарем.
— Сейчас! Сейчас! Не так быстро! Господин еврей! Подожди! Мудрец! Посмотрите на этого мудреца! — Рыжий взял пекаря за подбородок. — Возвращаюсь? Ноги в руки и домой? Ох! Не так быстро! Что у нас, бесхозный мир? А цадик? Тебе плевать? Цадик — это пустое место?
— Цадик уже дал мне руку на дорогу, — чуть не плача сказал пекарь. — Караул, спасите! Чего вам от меня нужно?!
— Руку — ну хорошо, дал руку. Два пальца. Цадик — это цадик. Но спрашивать надо меня. Он занят более важными делами. Кто может знать, где он сейчас? Сидит здесь, а сам где-то высоко. Ловит ангелов. Он хорошо знает, что делается вокруг. Он не станет раздумывать, надо пекарю ехать, не надо пекарю ехать. Никаких повозок. Никаких лошадей. Мало он еще намучился, чтобы снять с меня грех пребывания с ней под одной крышей? Ты слышал, что он мне сказал? По улице ходит смерть. Душа в опасности. А ты мне тут поднимаешь гвалт и кричишь «караул»! Фе! Постыдился бы! И это называется благочестивый еврей! Сиди здесь и не выходи! У тебя тоже есть жена и дети, хочешь, не дай Бог, навлечь на себя и свой дом величайшее несчастье? Тьфу! Не мои уста это сказали.
— Тьфу! Тьфу! Тьфу! — сплюнули хасиды.
— Ничего мне не станется, — упорствовал пекарь. — С моим сыном, благодарение Богу, ничего не случилось, так и со мной, с Божьей помощью.
— А почему ты так уверен, что с твоим сыном… — спросил рыжий.
Пекарь Вол посмотрел на рыжего, потом огляделся вокруг.
— С ним что-то случилось?
— Ничего с ним не случилось. Я ничего не слышал. Так только говорится. Не это главное. Главное, ты не подумал, что будет с нами, с нашими женами. Ты подумал об этом? А, видишь!
