— Кто это сделал?
— А ты как думаешь? — спросил Франс Годдерис.
Он вытащил изо рта окурок, отбросил в ее сторону и поглядел на свою руку. Следов дегтя на ней не было. Свастики были нарисованы неровно, небрежной рукой.
— От них нелегко будет избавиться. Может быть, соляная кислота поможет.
— Что я тебе сделала?
— Ты — ничего.
— Кто тогда?
— А ты как думаешь?
— Ты за это заплатишь, — сказала Альма сердито.
— Посмотрим.
— Когда ты меньше всего ожидаешь.
— Ночью, по-воровски?
— Увидишь.
— Я терпелив, Альма.
— Зачем ты это делаешь?
— Ты знаешь, как хорошо я к тебе отношусь.
— Зачем?
— Ты меня знаешь. Я человек честный. Ты знаешь, что человеку надо.
— Зачем ты это сделал?
— Думаешь, мы забыли, как ты путалась с тем фламандцем, обергруппенфюрером?
— Да, — сказала Альма.
Франс Годдерис крикнул «Хелло!» и помахал рукой сестрам Танге, наследницам специалиста по традициям и мифам Древней Греции, которые, взявшись за руки, направлялись к мессе. Они остановились.
— Господи, Альма!
— Ты только посмотри!
— Это ничем не очистить!
— Сколько можно возвращать нас к той войне?
— Альма, очисти поскорее дом, а то что люди подумают? Разве мы тут, в Алегеме, поддерживали немцев?
— Да, надо его поскорее очистить.
Франс Годдерис отлепился от автомобиля.
— К чему спешить? Разве не надо всем показать, что через этот дом распространяется чума из…
Он как-то подзабыл, откуда, собственно, явилась чума. Может, из той здоровенной страны, что застряла враскоряку между Европой и Азией, а может — из Израиля, точно сказать он не смог бы.
— Мы слыхали об этом. Но мы думали, это только слухи. Ирма, мы можем опоздать.
Они двинулись вперед, испуганно оглядываясь.
— Ты не должна думать, Альма, — сказал Годдерис, открывая дверцу зеленого автомобиля, на котором сверкающими серебряными буквами было выведено: «Мебель Годдериса», — что это направлено персонально против тебя, ты знаешь, я готов носить тебя на руках.
— Кто против Рене, тот против меня.
Она повернулась к нему спиной.
Дольф и Рене еще спали. В кухне она села к столу, положив руки на клетчатую скатерть.
— Снежные чудовища, — проговорила она. — Снова они…
Горькое облако прошлого окутало Альму, у нее перехватило дыхание, на глазах выступили нежеланные слезы.
Ноэль
Ноэль вернулся со своей ежедневной трехкилометровой пробежки, предписанной доктором Вермёленом, который и сам когда-то участвовал в антверпенском полумарафоне. Он предложил очистить стены от свастик, но Альма сказала, что пока делать этого не собирается. Дольф, разбуженный их разговором, принялся ругаться, не стесняясь в выражениях:
— Конечно, за это должен платить магистрат! Свастики — кто такое нынче видал? Франс Годдерис? Попадись мне этот раздолбай, уши поотрываю! Больше двадцати лет, как война кончилась, так-и-перетак его сраную мамашу!
Весь день жители деревни курсировали мимо их дома, кто — хихикая, кто — с озабоченным видом. В лавку не зашел никто. Кроме нашей Дианы с добрыми вестями от Е.П. Ламантайна. «Не надо принимать это близко к сердцу», — гласило устное послание пастыря.
И Юлии, которую Ноэль взял за руку и увел в садик, за дом.
— Я уеду дня на три с Сержем. Мы должны участвовать в фестивале в Аберкромби. Нас пригласили.
Ему хотелось услышать от нее слова сочувствия по поводу свастик, но она, очевидно, была так взволнована предстоящим фестивалем, что просто их не заметила.
— Аберкромби считается одним из лучших, самых стильных фестивалей. Что тебе оттуда привезти?
— Собаку, — сказал Ноэль.
— Я же серьезно.
— Двух собак.
— Ноэль, прекрати.
— Трех собак, чтобы охраняли тебя. Когда ты поедешь в Англию, и здесь, в деревне, тоже, чтобы они ходили с тобой рядом и кусали всякого, кто хочет тебе зла.
— Никто не хочет мне зла.
— Ты так думаешь, потому что сама ты — хорошая. Но по крайней мере трое или четверо мечтают тебя обесчестить.
— Ты имеешь в виду Сержа?
— Да, Сержа.
— Ох, ну до чего ж ты еще ребенок.
Она принялась щекотать его. Он заливисто хохотал, пока не закашлялся, и Альма закричала из кухонного окна:
— Юлия, оставь мальчика в покое!
— Когда ты едешь с Сержем?
— В среду.
— В среду. Еще, значит, четыре ночки поспать[56]. Это очень скоро — в среду.
— Воскресенье, когда я вернусь, тоже скоро наступит.
Ноэль проводил ее до двери, и тут они наткнулись на Рене, в майке и брюках хаки.
— Ты теперь никого не узнаешь? — спросила Юлия, когда Рене молча на нее посмотрел.
— Она едет петь за границу, — сказал Ноэль. — А наш дом разрисовали черными полосами. Мама сказала, это свастики, потому что она в войну ездила к Гитлеру.
— Не к Гитлеру, дурачок, а в Германию. Она ухаживала в госпитале за ранеными солдатами. За это никто не может ее осуждать. Твой брат тоже так думает, правда?
Рене похож на сторожевого пса. Он весь в поту. Оскалив зубы, побелевшие от чистки, белые с голубоватым отливом, вроде алмаза, который он мне показывал, он сердито говорит:
— Мне бы не хотелось, чтобы ты называла моего брата дурачком.
— Я ничего плохого не имела в виду.
— Я не хочу этого больше слышать.
Я едва не расплакался, эти двое, которых я люблю больше всего на свете, никогда не сговорятся.
Мы вместе разглядываем фасад. Она — возбужденно болтая, он — косясь в сторону, как волкодав. Метрах в ста от нас сбились в кучку соседи, качают головами, тычут в нас пальцами. Рене уходит в дом. Неужели за пистолетом?
Юлия берет меня за локоть, ерошит мне волосы. Поет одну строфу из песенки «Караколлей»:
Что мне сказать,
что мне сказать,
дружок… —
и уезжает на велосипеде. Кажется, она навсегда исчезает из моей жизни.
