* * *
Любовь. Нет ничего банальнее любви, этой бесконечной череды романов, перепутывающих родственные связи, браков, заключаемых во имя детей, любовников, которые вдруг становятся родителями и, в свою очередь, окружают любовью детей… Композицию венчают дедушки и бабушки, призванные помогать в нужде и перераспределять сбережения, старики, которые узнают себя в своих отпрысках и, когда здесь, внизу, становится совсем туго, распахивают перед вами свои кошельки, а потом однажды смиренно умирают, хотя не раз обещали, что вы этого не дождетесь, оставляя вам ключи от всего, что имели… Так и повторяется без конца одна и та же схема преемственности поколений с неизменной мотивацией и одинаковой точкой отсчета под названием любовь, любовь с первого взгляда, потом еще минут пятнадцать нежных вздохов как основа всего, затем — отступление от моральных принципов. Все мы, в сущности, не что иное, как отдаленный результат подобного отступления… Однако что касается нашей семьи, то, когда в гостинице мы все вместе устраивались на ночь в одной комнате, так что яблоку было негде упасть, мы меньше всего думали о родственных узах и о любви, просто вшестером в одном номере выходило дешевле.
Поначалу некоторая экстравагантность нашего внешнего вида, кажется, слегка озадачила портье, но, как только он сообразил, что Болван с его камерой, лежащей высоко на плече, сопровождает нас, ворчун мгновенно переменил тон, сделался обходительным и любезным, начал глупо улыбаться в объектив, совершенно обалдев оттого, что его снимают, и даже поинтересовался, есть ли у нас чемоданы, очевидно, полный решимости отнести их в наш номер.
— Чемоданы? Да зачем нам чемоданы?
Не заставляя себя упрашивать, долговязый тип бросился провожать нас до номера — он показывал нам дорогу, будто мы важная делегация, стараясь все время оставаться в кадре и между делом допытываясь, для какой передачи ведется съемка. Мы шли за ним гуськом: я с братьями нес на кресле бабушку, которая шиньоном задевала за люстры, а мама плелась позади всех, под впечатлением от всей этой роскоши она разглядывала гостиницу так, словно это Лувр, и была явно потрясена масштабами уборки, которую предполагало подобное помещение. Папаша же наш никак не мог прийти в себя после этой истории с Болваном и портье. Он отказывался понять, как простая камера, в сущности обыкновенный электроприбор, может открывать перед людьми любые двери и внушать такое уважение, — ну никак он не мог этого понять. А ведь убедиться в этом легко — достаточно прогуляться по городу в сопровождении оператора, который будет идти за вами по пятам, как за каким-нибудь политическим деятелем, только попробуйте — сами увидите: перед вами сразу начнут почтительно расступаться.
Вечером, вместо того чтобы тихо поужинать в номере, мы спустились в гостиничный ресторан. Здесь было все что душе угодно: красивые белоснежные скатерти на круглых столах, множество разных по размеру тарелок и по паре бокалов на каждого, салфетки разве что не именные, но все равно очень удобные, не хватало только телевизора. Среди всего этого великолепия плавно, словно конькобежцы, скользила по паркету команда услужливых официантов, которые не только принесли нам супницу, но и разлили суп по тарелкам, а мама все время порывалась им помочь. В отличие от придорожного ресторана, здесь не имелось никакого достойного вида, совершенно не на что смотреть — только посетители за соседними столиками, которые все поголовно были увлечены собственными разговорами.
После дижестивов мы отправились к морю, но там нас ждал порт, закрывавший собой весь вид на водную гладь. Еще больше нас расстроило то, что порт был пуст, забит старыми кораблями и являл собой скорбное зрелище пересохшего и плохо освещенного болота. А настоящие морские просторы прятались по другую сторону, за воротами шлюза. Бабуля была в бешенстве, тем более что аромат, царивший здесь, был точь-в-точь как в рыбном отделе «Интера»; еще она заявила, что отдел свежих продуктов в «Мушкетере» содержится в куда лучшем состоянии, чем окрестности этого порта, по крайней мере, он гораздо чище. Ждать, пока этот бассейн наполнят водой, было бесполезно. Родители, как всегда, не склонные ни к эмоциям, ни к борьбе с превратностями судьбы, просто заявили, что мы посмотрим на это завтра, правда, они все-таки немного расстроились из-за того, что не смогли испытать на себе целебные свойства йода и не увидели буйства стихии — волн, разбивающихся о берег и будоражащих душу.
В своих стоптанных башмаках мы грустно шагали обратно в гостиницу, сожалея не столько о том, что не увидели моря, сколько о нашем бедном домишке, который стоит сейчас там совсем один, всеми покинутый, без света и тепла, в первый раз за всю его долгую жизнь. С тех пор как наши предки построили эту хибару, она никогда не пустовала, ни разу не оставалась стоять с закрытыми окнами и ставнями, ни разу еще не смолкали там людские голоса. Наверно, это ностальгия давала о себе знать, всем нам было как-то не по себе, как-то зябко внутри, и это сплачивало нас еще сильнее. Никогда раньше нам и в голову бы не пришло ходить вот так всем вместе, плечом к плечу, никогда раньше нам и в голову бы не пришло после ужина отправиться всем вместе на прогулку, а сейчас мы не только не отставали друг от друга ни на шаг, но и крепко друг за друга держались.
Мы все уже мечтали только об одном — оказаться у телевизора, погрузиться в мерцающий голубой свет пляшущих электронов и пребывать в нем часами, позабыв обо всем на свете, следить за развитием интриги, чтобы в конце концов полностью раствориться в танцующей синеве, успокаивающей и теплой, как старинный камин, в лучах, похожих на тот огонь, что развлекал наших предков, от которых мы в сущности не так уж сильно и отличаемся.
* * *
В нашей семье так давно отказались от всяких надежд, мы так мало верили в будущее, что даже планов больше не строили. Если бы тем утром Болван не пришел и не заставил нас встать с постели, если бы он не вынашивал в своей голове массу замыслов, мы бы с удовольствием провели день в номере, рассматривая из окна одну и ту же часть улицы.
Перед выходом мама быстренько прошлась утюгом по нашей одежде; она всегда гордилась, когда наши вещи хорошо отутюжены, как будто все наше достоинство заключалось в разглаженности складок.
Прогуливаясь за портом, мы набрели на длинный пирс, здоровенную стену, которая огораживала огромный бассейн. На этот раз море было, оно вовсю резвилось в своем загоне. Бабуля, все еще настроенная скептически, заявила, что, по ее представлениям, не хватает простора и свежего воздуха, тем более что в данный момент здесь пахло гарью. К тому же перед нами лежало осеннее море, хмурое и абсолютно неприветливое. Оно так отличалось от тех летних картинок, из которых лепят пляжные сериалы с вереницами красавиц в купальниках, на чьих телах никогда не высыхает морская влага, где волны без конца полируют песчаный берег, где бегают по пляжу белокурые ангелы с английским акцентом и водятся славные парни, чья жизнь похожа на вечные каникулы, но обременена распутыванием бесконечных интриг.
Родители, тоже не особенно вдохновленные увиденным, решили, что море вполне нормальное, такое, каким они его себе и представляли. Гораздо сильнее самих морских просторов их поразила плавучесть пароходов. Они никак не могли взять в толк, почему такие штуковины держатся на воде, а мы тонем; почему эти тонны металлолома спокойненько скользят по волнам, а они, родители, даже и самую малость проплыть не сумеют. А нам, сопливым пацанам, чье мнение никогда никого не интересует, больше всего хотелось искупаться, окунуться в море, испробовать соленой морской воды, но в такой холод об этом нечего было и думать.
