— Пятерых, — ответил Баг.
— Хорошо, — Алимагомедов ожесточенно потер глаза, — на этом пока все. Мне кажется, есть все основания объединить дела Ртищева и Гийаса ад-Дина в одно, вести их будет прер Лобо. Докладывать ему. Прер минфа Оуянцев осуществляет этический надзор по линии своего ведомства.
Когда совещание закончилось и подавленные, молчаливые человекоохранители потянулись к выходу из кабинета, Алимагомедов аккуратно тронул Богдана за локоть.
— Подождите минутку, Богдан Рухович, — негромко попросил он.
Богдан с готовностью остановился.
— Слушаю вас, Редедя Пересветович.
— Вы действительно полагаете, что политическая борьба в Соборе достигла такой остроты…
— О, нет. Я не имею ни малейших оснований так думать.
Шилан облегченно вздохнул.
— Хвала Аллаху… Я тоже не могу. Это было бы слишком… слишком… Одним словом, слишком.
— Думать так совершенно преждевременно, — уточнил Богдан, — но иметь в виду эти обстоятельства, я думаю, необходимо.
— Это — да… Скажите, как вы сами-то относитесь к челобитной?
Богдан чуть усмехнулся.
— Я считаю ее ошибочной, — сказал он. — Любое предоставление любых законодательно закрепленных привилегий за каким-либо улусом я счел бы вредным. Как бы сторонники этой идеи ее ни защищали, чем бы ни доказывали — развитием здоровой межулусной конкуренции, стремлением привлечь на территорию улуса новые капиталы и новые технологии… все равно. Всякое неравенство есть мина под единство страны. Я никогда не голосовал за кормильцев, но сейчас я целиком на их стороне. А почему вы спросили, еч Алимагомедов?
— Видите ли… — замялся шилан.
Богдан коротко покосился на Бага; тот пристроился в укромном кресле под фикусом и, согнувшись в три погибели, чтоб не бросаться в глаза, приглушенно бубнил в трубку: «Стасенька… Драгоценная Стасенька… Завтра мы не сможем увидеться. Послезавтра? Наверное, нет. Не знаю… В средницу? Не знаю… — тяжело вздохнул. — Не знаю, драгоценная Стася…»
— Если те, — сказал Богдан, — чьи взгляды я разделяю, начнут защищать их преступным образом, я буду пресекать их человеконарушительную деятельность так, как если бы не имел вообще никаких взглядов. Разве вы, Редедя Пересветович, поступили бы иначе?
Алимагомедов лишь снова облегченно вздохнул. Пристально вгляделся в лицо Богдана.
— А ведь у вас есть еще какие-то соображения, — проговорил он. — Признайтесь.
— Признаюсь, — ответил Богдан, — есть. Но они еще очень… смутны и бездоказательны.
— Ни слова? — спросил Алимагомедов.
— Ну почему же… Между нами. Я вот думаю: политическая борьба — дело обычное и повседневное, совершенно естественное для общества. Люди не могут иметь одно на всех мнение о том, что для общества хорошо, а что плохо. Конечно, для дана кормильцев выгодно, что вожди народовольцев выходят из строя. Такое соображение естественным образом приходит в голову. Но при всем том не настолько уж выгодно, чтобы… чтобы идти на преступление, — Богдан повернулся к Багу, который, наговорившись, неслышно подошел к ним. — А посмотрим с другой стороны. Кому выгодно, чтобы челобитная прошла? А? Да в первую голову — самим высокотехнологичным предприятиям улуса, хотя они и вне дискуссии, вне политики… То есть? Ракетно-космическому делу — раз. Но оно почти целиком казенное, так что ракетчикам не очень важны эти налоговые дрязги… Биологическому делу — два. Один только центр имени Крякутного в Подмосковье, бывший институт генетики, чего стоит… И три.
— Три? — спросил Баг.
— «Керулен», — ответил Богдан. — Твой старый знакомый Джимба.
Повисла пауза. Потом Бага будто обожгло — он вспомнил.
— Первое загадочное самоубийство — начальник стражи «Керулена»! Еще полгода назад!
— Именно, — подтвердил Богдан.
— Это значит… — лихорадочно соображая, протянул Баг. — Это значит, что…
Шилан Алимагомедов сообразил быстрее. Его глаза сузились, словно он прицеливался.
— Это значит, кто-то очень не хочет, чтобы объединение прера Джимбы получило дополнительные возможности развития и роста, — проговорил он бесстрастно. — Очень не хочет.
— Похоже на то, — согласился Богдан.
Апартаменты соборного боярина Галицкого, 21-й день восьмого месяца, первица, утроУтро первицы началось для Бага на полчаса ранее обычного — с посещения утренней медитации в Храме Света Будды. Чрезвычайные обстоятельства выбили Бага из привычной жизненной колеи: обычно отчий день он заканчивал в обществе своего духовного наставника Баоши-цзы, и на его памяти случаев, когда этому что-либо мешало, было столь немного, что счесть их хватило бы пальцев на одной руке.
Вчера не успел, так уж сегодня — обязательно… Тем более, что ночь не принесла успокоения. Напротив.
Баоши-цзы отнесся к неурочному появлению Бага со всегдашним благостным пониманием, слегка шевельнул в приветствии рыжей бородой и коротким, но величественным жестом предложил занять циновку, возникшую справа незаметными стараниями послушника Да-бяня.
Когда медитация закончилась, Баг, дабы испросить совета, начал было рассказывать великому наставнику об удивительных происшествиях последних двух дней, которые ввели его дух в смущение, но Баоши-цзы, перебирая четки, легким движением руки прервал его и, оборотившись к послушнику Сяо-бяню, повелел принести кисть, тушь и лист бумаги. Когда все требуемое было доставлено, Баоши-цзы на минуту прикрыл добрые глаза, а потом напитал кисть тушью и единым движением начертал гатху, каковую и даровал Багу, а сам величественно удалился во внутренние покои. Гатха гласила:
С безначальных времен из жизни в жизнь существа переходят.
Неразумный считает: себя я убью и тем от страданий избавлю.
Но мудрец понимает: плоды деяний, будто тень, за телом следуют.
И не обманешь причин и следствий цепь, себя убивая.[32]
Баг сложил лист и спрятал в рукав. От прозорливости великого наставника на душе, как обычно, стало лучше, однако же полного спокойствия достичь так и не удалось. Слишком много всего навалилось.
…Баг заехал за Богданом, как и договаривались, ровно в девять. Жанна, посвежевшая и успокоившаяся после долгого сна, проводила мужа до дверей апартаментов, полная готовности наконец-то, после асланівськой встряски и вызванного ею долгого недомогания, вновь впрягаться в работу. Сегодня она собиралась посетить Главную научную библиотеку на Острове Басилевса Константина Великого — александрийцы, как правило, называли его просто Басилеевым. Впрочем, супруга клятвенно заверила Богдана, что отправится туда не раньше, чем сготовит обед. Молодица постепенно привыкала к вкусам Богдана и давно уж не варила лукового супу; да и самой ей больше оказались по нраву щи. Со сметаной.
