— Дорогой Джордж Маккефри, я должна выразить вам сочувствие, я много думала о вас и чувствую, что хорошо вас знаю. Люди такие недобрые, они даже не пытаются понять. Я знаю, что вы одинокий, несчастный человек, и уверена, что смогу…
— Ну перестань!
— …Пожалуйста, не стесняйтесь, звоните, мой телефон…
— Замолчи, это ужасно!
— Почему ужасно? Она желает мне добра.
— Добра?!
— А вдруг доброе слово и вправду поможет. Может, мы слишком мало говорим добрых слов.
— Ты же презираешь доброту.
— Тебе очень хочется так думать.
— Я не имела в виду…
— Одинокие женщины, сидящие в пустых комнатах. Нет чтоб их пожалеть.
— Я тоже одинокая женщина, сидящая в пустой комнате. Я лучше себя пожалею.
— Я думаю позвонить ей.
— Вперед, вот телефон.
— Боже, благослови женщин, они никогда никого не списывают со счетов. Мужчины судят, женщины — нет. Что бы мы без них делали? О, этот женский мирок тишины и всепрощения, куда мы возвращаемся, израненные в битвах. Вы успокаиваете и оживляете наши представления о самих себе.
— А как насчет наших представлений о самих себе?
— Нет у вас никаких представлений. Одни иллюзии.
— Ты думаешь, что женщины…
— Хватит, у женщин очень скучные проблемы, даже для самих женщин скучные.
— Когда ты получаешь эти письма…
— К черту письма. Я тебе точно скажу, что быть местной âme damnée[24]совсем не весело. Детка, что с тобой? Ты сегодня какая-то дерганая.
— Дерганая! Господи!
Диане хотелось заплакать, но она знала, что Джордж терпеть не может слез. Она сжалась в черный шарик, словно потревоженный паук, и подобрала под себя ноги в черных чулках, ощупывая руками шипастое металлическое ожерелье, которое они в шутку звали «рабским ошейником».
— Когда Стелла возвращается домой?
— Бззз-бззз. Хикори-дикори-док![25]— Надо полагать, она возвращается?
— Ты мечтаешь, что когда-нибудь она не вернется. В один прекрасный день она решит, что с нее хватит, и уйдет. Но этот день никогда не наступит. Стелла от меня никогда не уйдет. Она будет цепляться за меня стальными коготками своей любви, пока кто-нибудь из нас двоих не погибнет лютой смертью.
— Лютой смертью?
— Любая смерть люта.
— Я уж перестала ждать, что Стелла от тебя уйдет.
— Стелла ждет, когда я окажусь в инвалидном кресле, а она будет меня возить.
— Ты правда думаешь…
— Заткнись уже, хватит о ней, я же тебе сказал! Ради бога, расскажи лучше что-нибудь интересное.
— Давай поедем во Францию, я никогда не выезжала из Англии, поедем в тот отель в Париже, помнишь, ты рассказывал, где ты останавливался студентом, я всегда вспоминаю про тот отель, думаю о нем ночью…
— Не стоит. Ты туда никогда не попадешь. Забудь об этом.
— Милый, сядь, я тебя прошу, дикий зверек, хватит вышагивать, топотать, мерить шагами комнату, ты мне действуешь на нервы до крика, поди ко мне, возьми меня за руку. Я сегодня полна тьмой.
— Я всегда полон тьмой.
Уэстуолд, где располагалась квартира Дианы, — район мелких лавочек и скромных пригородных домов, зажатый между рекой Энн и железной дорогой. С одной стороны он граничит с Друидсдейлом, с другой — с Бэркстауном. Следует упомянуть, что железная дорога проходит под общинным лугом в длинном туннеле (еще один шедевр викторианской инженерной мысли). Пути выходят из-под земли на той стороне Эннистона, где расположен Бэркстаун; там же находится железнодорожный вокзал — чрезвычайно неудобно для обитателей Виктория-парка, чьи предки настояли на таком отдаленном расположении. В Уэстуолде и той части Бэркстауна, что окружает храм Святого Олафа (четырнадцатый век, «низкая» англиканская церковь[26]), находятся кое-какие из старейших зданий Эннистона — к несчастью, все они слишком малы и не представляют интереса. Еще тут есть паб «Три слепые мышки». Квартира Дианы располагалась невдалеке, на тихой улочке двухэтажных террасных домов, над лавочкой, торгующей ирландским полотном, где пожилой мужчина тихо разворачивал большие белые полотнища перед нечастыми покупателями.
Кусок пространства, где сейчас расхаживал Джордж, загромождали не только одежды Дианы, ее «корсеты» и вещи, на которые он наступал, но и другое ее добро, мелочи, купленные для поднятия настроения: табуреты, корзины, цветы в горшках, кожаный слон, желтая фарфоровая стойка для зонтов, полная тростей, подставка с потрепанными журналами заполняли бреши меж более крупных предметов мебели. В числе последних было, в частности, пианино с инкрустацией в виде цветов и латунными подсвечниками. Диана не умела играть на пианино, а купила его задешево на случай, если появится клиент-пианист. Она воображала себе романтический момент при свечах. (Романтические моменты иногда случались.) Но пианист не шел, и даже она сама, иногда от нечего делать барабаня по клавишам, слышала, что инструмент нуждается в настройке. Верх пианино загромождали мелочи — миниатюрные куколки, фарфоровые безделушки, игрушечные звери. «Это твои дети, — сказал ей однажды клиент, — спасая этот мусор из лавок, ты реализуешь нерастраченный материнский инстинкт!» У него была жена и четверо славных детей, Диана видела их в Купальнях. Когда он ушел, она долго плакала.
Джордж подтащил к дивану стул, уселся и взял руку Дианы — сначала шутливо, потом всерьез. Джордж пытался понять, важно ли то, что священник видел (и видел ли?), как он толкал машину. Конечно, священник не скажет полиции, а даже если и скажет, Джордж благополучно от всего отопрется. Беспокоила Джорджа связь, возникшая теперь между ним и священником. Иногда он чувствовал, что священник за ним «охотится», хоть и не мог бы сказать, в чем это выражалось. Джорджа соединяли с окружающими всевозможные гибельные и зловещие связи; почти любой случай мог создать такую связь, привести к появлению еще одного врага. Эти связи были узами, с помощью которых люди пытались связать Джорджа, обмотать сетью, как дичь, предназначенную на заклание. Он был обреченным майским шестом, вокруг которого люди плясали, чтобы опутать его, как жертву. Священник-свидетель был лишь очередным признаком грядущего перелома в жизни Джорджа; но, конечно, его жизнь была вечным кризисом, в котором приходилось забывать про общепринятую мораль, как на войне. У него по временам возникало ощущение, что это — lutte finale[27].
