В результате эксгумации установили, что душу бен Ладена вместе с телом и гробом сожрали черви.
– Живьем зашили и закопали? – притворно усомнился я. – Без адвоката и суда?
– Двойные стандарты. И потом, желание сделать подлость порой бывает просто непреодолимым. – Белобокин пожал плечами: мол, что же ты хотел от этих мормонов? – Все материалы пока засекречены, но мне было видение. Я даже холст накрасил – “Усама во чреве”.
Вот этим он и подкупал: вещный, предметный мир отступал перед ним куда-то на периферию бытия, на кромку реальности, а освободившуюся территорию заполняли миражи, отсветы, эхо… Он уходил от жизни не в искусство, а в пеструю, ершистую, насмешливую иллюзию, где, наверное, не всегда было комфортно, но где он от начала до конца был хозяином, так как не считал необходимым ее, иллюзию, материализовывать. Поэтому его не было жалко. А вот его коллег по цеху стоило бы пожалеть: они уходили от жизни в искусство и находили там то, от чего бежали, – отвратительные сцены тщеславия и дикой погони за прибылью.
– А вторая новость? – Я все еще стоял, не зная – приглашать его за наш с Олей столик или нет.
– Вторая тоже про свиней. Я произвел изыскания и дознался, откуда у хохлов взялась привычка к салу. Это ведь не родовая их черта, как, скажем, скупость. Сначала они у себя, как заведено в степи и по соседству, разводили баранов. Но им покоя не давали крымские татары – набег за набегом, етитская сила! А что супостату надо?
Девок в полон да скотину. Уводят татары овечьи отары, пуб-па-бу-ду-ба… В общем, полный рок-н-ролл. Другой бы подумал: эхма, может, руку правую потешить, сорочина в поле спешить иль башку с широких плеч у татарина отсечь? А эти – нет. Эти смекнули, что свиней крымчаки не берут, прикинули болт к пятачку и перешли с шурпы на сало. Сделали татарину противно. А тот и на девок-то только после баранины падал. Овец не стало, поголовье хрюшек возросло, набеги постепенно прекратились, и вышла пастораль такая – парадиз на шкварках. Вот так они на свинине татар и развели. Я это осознал…
– И холст накрасил, – заключила Оля.
– Нет, женщина, – с чувством полового превосходства возразил
Белобокин, – триптих. “Запорожские казаки подкладывают свинью Гирею”.
В свое время Белобокин, основывая вместе с Тимуром Новиковым галерею
“Асса” и Новую академию, принимал живое участие в ликвидации перекосафлюса на физиономии актуального искусства (будучи заматерелым индивидуалистом, потом он из новоакадемистов вышел), так что была, несомненно, и его заслуга в том, что в качестве хорошего тона возобладало мнение, будто революционное и реакционное в современном искусстве – синонимы, да и вообще: восхищаться утраченной красотой не зазорно.
Капитан, конечно, всю эту публику знал отлично.
– Пригласил бы в мастерскую. – Я кивнул Анфисе, приветливо махавшей из угла салфеткой.
– Да в любое время!
– У тебя здесь встреча?
– Так, ерунда. Заказ один. Дело мы уже решили.
– Что ж, может быть, сплотимся?
Мое учтивое предложение Олю не воодушевило, но виду она не подала.
Зато Белобокин, пребывая, должно быть, в творческой паузе (а что такое муки творчества, как не драматические попытки преодолеть
болтовню?), определенно стремился к общению. После коротких переговоров к нам за стол перелетела утка по-пекински, а затем
Белобокин доставил и графин с Анфисой.
– Так вот, – обратился он к Анфисе, продолжая, судя по всему, прерванный разговор, – у юности нет особенных достоинств. Не то чтобы я предпочитаю зрелость или старость, но в чем преимущество юности? Только в юности. В ней самой. Однако при этом – сколько лишних движений, пустого самоутверждения, суеты!.. Ведь это только кажется, будто в юности хорошее настроение длится годами.
Похоже, решив с Анфисой дело, Белобокин теперь был не прочь ее закадрить, клюнув на не по годам девичий стан (ей уже по меньшей мере было сорок) и особенно на совсем не пострадавшие от времени ноги.
– Это вы как профессиональный художник судите? – вступилась за юность Оля.
– Я сужу как мужчина, достигший зрелости. Интеллектуальной, физической и половой.
– Поздновато, – фыркнула Анфиса.
Зря фыркнула. Не знаю, сколько было Карлсону, но против Белобокина он бы не потянул.
Чтобы избежать пошлятинки, непременной во всяких играх по распределению половых ролей, я увел разговор в сторону:
– То есть ты, Вова, как художник, думаешь иначе, или же ты просто не согласен с лычкой “профессиональный художник”?
– Кто такой профессиональный художник? – подделся на мою уду
Белобокин. – Тот, кто расценивает реальность как товар и представляет ее в том же духе, в каком реклама представляет свою чепуху – самовертящиеся зубные щетки и самонаводящиеся тампоны.
Новизна – составная часть потребительской стоимости товара, его необходимое качество. Теперь же и искусство сделало новизну своей первейшей заслугой, а СМИ и всякого рода печатный глянец организуют рынок духовных ценностей повышенного спроса. Профессиональный художник относится к своей работе как к продукту, имеющему товарную стоимость. В этом он принципиально неотличим от фабрики игрушек или любой другой фабрики и не может рассчитывать ни на что такое, на что не могла бы рассчитывать она. Если смотреть так, то я, конечно, не он. То есть не профессиональный художник. Мои творения настолько бесценны, что ничего не стоят, – все равно со мной за них никто не сможет расплатиться.
Некоторое время мы бойко орудовали палочками, тягая в рот затейливый китайский корм.
– Случались ли такие времена, когда искусство не было товаром? -
Я поднял над столом бокал, мы чокнулись и выпили: я с Олей – вино,
Белобокин – водку, Анфиса – только что принесенный дынный сок.
Должно быть, как деловая дама, она была за рулем.
– Случались, – сказал Белобокин. – Только давно. Когда все было едино. Потому что изначально, в целости своей религия, философия, искусство и наука – это, конечно, не товар и даже не наитие, а, – он поднял палец и потряс им, – бдительность. Мы к этому со временем вернемся. Смысл сущностный отыскивается в умолчаниях. Немота о главном бесконечно выразительнее оседлавших его слов.
В общем-то, Белобокин был уже пьян, я просто не сразу заметил.
Макнув кусочек утки в сложный китайский соус, он с откровенным вожделением принялся разглядывать Анфису.
– Под вашим взглядом я дымлюсь. – Смутить Анфису было сложно.
– Устал от одиночества, – посетовал Белобокин, так что это, видимо, не было главным. – А так хочется любви, ласки, понимания и изящного разврата.
– Наша фирма подобные услуги не предоставляет.
– А в порядке личной инициативы? – Белобокин постоянно поступал так, будто действительно верил, что от всего можно сбежать.
