— Я… — Каиафа развел руками. — Что сделают, то сделают. В любом случае они очень скоро и сами его схватят. Еще одна из наших проблем: если духовные власти не примут мер, покажется, будто мы поддерживаем возмутителя спокойствия, а это поставит под удар всех иудеев. Я должен радеть о своем народе. Увы, наместник — человек жестокий. Если бы я только мог спасти Иисуса, если бы мог совершить чудо и в мгновение ока перенести его в Вавилон или Афины, я бы так и сделал, ни минуты не колеблясь. Но мы — в плену у обстоятельств. Ничем тут не могу помочь.
Христос склонил голову. Он видел, что Каиафа — человек достойный и честный и что положению его не позавидуешь.
Первосвященник отвернулся и взял небольшой кошель с деньгами.
— Позволь мне заплатить тебе за труды, — промолвил он.
А Христос вспомнил, что кошелек его украден и что он должен денег за снятую комнату. И в то же время ему было стыдно принимать деньги от Каиафы. Ангел, конечно же, заметил его колебания, и Христос повернулся объясниться:
Ангел понимающе поднял руку.
— Не надо ничего объяснять, — проговорил он. — Возьми деньги. Они предложены от чистого сердца.
Так что Христос взял кошель — и его снова затошнило.
Каиафа распрощался с обоими и вызвал к себе капитана стражи.
Иисус в гефсиманском саду
Весь вечер Иисус просидел за разговорами с учениками, а к полуночи сказал:
— Я выйду. Петр, Иаков, Иоанн, ступайте со мной; остальные оставайтесь здесь и поспите.
И оставили они остальных и зашагали к ближайшим воротам в городской стене.
И сказал Петр:
— Господин, будь осторожен нынче ночью. Ходит слух, будто храмовую стражу многократно усилили. А наместник только и ждет повода, чтобы принять решительные меры.
— Почему?
— Да вот из-за всего этого, — объяснил Иоанн, указывая на слова «ЦАРЬ ИИСУС», грязью намалеванные на ближайшей стене.
— Это ты написал? — спросил Иисус.
— Конечно, нет!
— Так значит, это до тебя и не касается. Не обращай внимания.
Иоанн знал, что оно касается их всех, но промолчал. Только задержался счистить надпись — а затем бегом догнал остальных.
Иисус прошел через долину к саду на склонах Масличной горы.
— Будьте здесь и бодрствуйте, — промолвил он. — Если кто появится, дадите мне знать.
Ученики сели под оливой и завернулись в плащи, поскольку ночь была холодной. Иисус отошел чуть в сторону и опустился на колени.
— Ты не внемлешь, — прошептал он. — Я взываю к тебе всю жизнь, но лишь молчание мне ответом. Где ты? Ты — там, среди звезд? Может статься, ты занят — создаешь иной мир, ибо этот тебе опротивел? Ты ушел, верно, ты покинул нас?
Пойми, ты выставляешь меня лжецом. Я не хочу лгать. Я пытаюсь говорить правду. Но я рассказываю людям, что ты заботишься о них как любящий отец, а это не так; по мне, ты слеп, равно как и глух. Ты не видишь — или просто не желаешь видеть? Одно — или другое?
Никакого ответа. Тебе все равно.
Если бы ты слушал, ты бы знал, что я имею в виду под правдой. Я — не из этих кромсателей логики, привередников-философов с их благоуханным греческим вздором об идеальном мире духовных сущностей, где все — совершенство и где только и пребывает подлинная истина в отличие от здешнего грязного материального мира, мира искаженного, грубого, исполненного лжи и несовершенств… Ты их вообще слышал? Глупый вопрос. Клевета тебя тоже не занимает.
А это между тем не что иное, как клевета: ты создал этот мир, и он — прекрасен, в каждой своей малой частице. Когда я думаю обо всем, что люблю, я задыхаюсь от счастья — или, может, от печали, не знаю; а ведь все эти вещи в здешнем мире сотворены тобою. Если человек вдыхает аромат жареной рыбы вечером у озера, или чует в жаркий день дуновение прохладного ветерка, или целует мягкие податливые губы, или видит, как малый звереныш бежит со всех ног, спотыкается и падает, и поднимается снова, — если человек это чувствует и все же повторяет, будто все эти вещи — не более чем грубые, несовершенные копии чего-то лучшего из иного мира, он клевещет на тебя, Господи, если только слова хоть что-нибудь да значат. Впрочем, эти люди не считают, будто слова что-то значат; слова для них — просто фишки в сложных играх. Правда то, и правда сё, да что такое вообще правда — так рассуждают они до бесконечности, эти безжизненные фантомы.
Гласит псалом: «Сказал безумец в сердце своем: „Нет Бога“». Понимаю я этого безумца! Ты обходился с ним так же, как со мною, верно? Если это делает меня безумцем, так я заодно со всеми созданными тобою безумцами! Я люблю этого безумца, даже если ты — не любишь. Бедный дурень шепотом взывал к тебе каждую ночь — и никакого отклика не услышал. Даже Иов, невзирая на все свои беды, получил от тебя ответ. Но мы с безумцем с тем же успехом могли говорить в пустой горшок, вот только пустой горшок издает звук вроде шума ветра, если поднести его к уху. Какой-никакой, а ответ.
Ты не это ли пытаешься мне сказать? Что когда я слышу ветер, я слышу твой голос? А когда я смотрю на звезды, я вижу твои письмена, — а не то так в коре дерева или на рифленом песке у кромки воды? Это все чудесно, да, бесспорно, но отчего ж они так трудны для прочтения? Кто переведет их для нас? Ты сокрылся в загадках и таинствах. Должно ли мне поверить, что Господь Бог ведет себя как один из этих философов и говорит то и это, чтобы сбить с мысли и с толку? Нет, не верю. Зачем ты так обращаешься со своим народом? Господь, сотворивший воду прозрачной, свежей и сладкой, не станет подмешивать в нее грязь, прежде чем дать испить своим детям. Так где же ответ? Ветер, звезды и песок исполнены твоих слов, и нам надо просто-напросто проявить упорство, пока мы не сумеем наконец их прочесть? Или они пусты и бессмысленны? Одно — или другое?
Ответа нет, кто б удивился… Вслушайся. Ни дуновения ветра; букашки шуршат в траве; Петр под оливой похрапывает; собака лает где-то в усадьбе в холмах; сова ворочается в долине; а за всем этим беспредельная тишина. Ты не в звуках, верно? А ведь это помогло бы. Люблю мелких букашек. Славный пес, надежный; жизнь готов отдать, охраняя усадьбу. Сова — красавица и о птенцах заботится. Даже Петр — человек доброй души, несмотря на все его громкие слова да шумность. Если бы я думал, что ты — в этих звуках, я мог бы полюбить тебя всем сердцем, даже если бы никаких других звуков ты не создавал. Но ты — в молчании. Ты ничего не говоришь.
Господи, есть ли разница между этими словами — и словами «тебя здесь вообще нет»? Так и воображаю себе, как спустя годы какой-нибудь умник-философ станет пускать пыль в глаза своим бедным ученикам: «Великое отсутствие Бога есть несомненный знак его присутствия». Люди послушают-послушают, подумают: надо же, вот это голова — ума палата! — и попытаются поверить; и вернутся домой озадаченные, несытые, потому что это бессмыслица. Такой священник куда хуже безумца из псалма; безумец, по крайности, человек честный. Когда безумец молится тебе безответно, он решает: великое отсутствие Бога означает, что его, черт подери, просто нету.
