В офис вошел мужчина с зонтиком и возмущенно изложил свои претензии. Тому пришлось чинить протекающий унитазный бачок, а Пину и Джабари мыть ковер, от которого пахло кошачьей мочой. Том невольно обратил внимание, что волосы Джабари заплетены в толстую, блестящую косу. Он украдкой наблюдал за ее работой; тонкие, ровные руки Джабари двигались легко и проворно. На ее лице были заметны крохотные морщинки. «Наверное, из-за жизни в чужой стране», — подумал он. Джабари и ее муж были тихими, жалкими маленькими людьми. Тому казалось, что они целый день ходят в ночной одежде: оба носили широченные спортивные шаровары. Работая, они не обращали на него внимания и переговаривались между собой на родном языке, сладкозвучном и странном. Тому нравилось слушать их речь, и он наслаждался их приглушенным щебетом, делая вид, что изучает поплавковый затвор. Ему нравилось, что он не участвует в этом разговоре. Рядом были два человека, небольшое одинокое созвездие, занесенное в чужую страну с другого края света. Присутствие этих людей, их темная кожа, запах карри напоминали ему о необъятности мира. Планета была больше Норт-Форка — в этой мысли было что-то успокаивающее. И его собственные проблемы, как бы серьезны они ни были, не существовали в Индии.
Когда Том отрегулировал затвор, Джабари надела резиновые перчатки и хирургическую маску, чтобы вымыть унитаз. «Ей дурно от запаха экскрементов американцев, поедающих говядину, — подумал Том. — Мы ей отвратительны, хотя она в этом ни за что не признается. Ей есть чего бояться. В первую очередь расистов, которые не выносят цветных. Впрочем, и она, и Пин отлично научились делать вид что ничего не замечают. Понимают ли они, как сильно их ненавидят? Скорее всего да, но стараются не обращать на это внимания, как евреи в гитлеровской Германии, как страусы в детских книжках или биржевые маклеры».
— Скажите, что это — явление Девы Марии? — проглатывая гласные, спросил Пин. — У нас появилось столько клиентов.
— Трудно объяснить. Я пока сам не понял. Что-то вроде религиозного собрания, полагаю. Или паломничества в Индию. Так же, как люди отправляются к Гангу. Вы ведь совершаете омовение в Ганге?
— В Индии мы приходим к Гангу каждый год, чтобы очиститься. Теперь туалет не шумит.
— Этот тип явно обожает жаловаться.
— Хорошо, теперь туалет в порядке.
Том пошел к себе в домик. Он снял ботинки и запер дверь. Пенджабцы разрешили ему поставить замок: он не хотел, чтобы у него стянули удочки, болотные сапоги, бинокль, ножи, револьвер сорок четвертого калибра, ружье, винтовки или коробки со снастями и инструментом. Том лежал, окруженный своими сокровищами, и смотрел футбол. В комнате пахло плесенью, но он замечал это, лишь когда входил в дом, включал отопление или открывал окно. Телефона в домике не было. Его смена в тюрьме начиналась в полночь и заканчивалась в восемь, и, когда был выходной, в три часа ночи сна у него не было ни в одном глазу. От нечего делать он вообразил себя начальником охраны, которому поступила жалоба на шум. Вот он входит в комнату, полную молодых парней — бригада, нанятая подрядчиком. Им не нравится Том, не нравится, как он стоит в дверном проеме, угрожающе расправив широкие плечи, и смотрит на них мутными, алчущими крови глазами. Они безуспешно пытаются сделать вид, будто им плевать, что он скажет. Том представил, что могло бы быть дальше: «Уже поздно, а у нас живут рыбаки, которые встают с рассветом, вы мешаете им отдыхать. Так что давайте без глупостей, убавьте звук, не надо меня злить». Уязвленная мужская гордость заставляет постояльцев огрызаться. Кое-кто уже готов спустить дело на тормозах: «Входи». Он знал, что услышит это. Кто-то делает музыку потише. «Хочешь пива, приятель?» «Не откажусь», — говорит он и, открыв банку, уходит победителем.
Почему бы и нет? Бесплатное пиво — тоже неплохо, считал Том, с тех пор как его лесозаготовительная компания прекратила свое существование. Два лесопогрузчика и бульдозер ушли за одну десятую тех денег, которые он когда-то за них заплатил, и за долги банк забрал его дом. Проблему с домом Том пока не решил, там до сих пор жила Элинор с детьми и сидел в своем кресле перед телевизором Томми. Тот предприниматель, что купил за бесценок его машины, неплохо нагрел руки, а все потому, что его бухгалтерские книги были в полном порядке, не то что у Тома. Том злился, вспоминая, как быстро на добычу слетелись стервятники. У него остался лишь контракт со Стинсоном, который истекал месяца через четыре, — возможно, его удастся продать, пусть хотя бы и с убытком, — да еще пилы и гидравлические подъемники, которые ничего не стоили. И небольшая заначка — около пяти тысяч баксов.
Кроме того, ему угрожал развод. Впрочем, на это ему было наплевать. Размышлять об этом в его положении было чистой воды самоистязанием. Том потянулся в постели, сменил позу и мрачно вспомнил о счетах за лечение Томми — там стояли такие непостижимые цифры, что страховая компания могла с равным успехом пользоваться клинописью или иероглифами. В бухгалтерских книгах Тома царила полнейшая неразбериха, самый настоящий бурелом, черт ногу сломит, и он понятия не имел, как в них разобраться. Раньше он решал все проблемы по-своему; главное, считал он, начать день не позднее четырех утра. Он занимался канатной трелевкой, его одежда пахла древесиной и дизельным топливом, а под ногтями всегда был траур. Он управлял лесопогрузчиком, сам сортировал дерево и заключал контракты на валку леса. В лучшие времена на него работало двенадцать человек; потом Том пошел дальше и обзавелся экскаваторным погрузчиком. Конец всему этому положила пятнистая сова, и машины пошли с молотка. На оставшиеся сбережения он пытался нанять работников, используя вместо офиса собственный грузовик, но желающих найти работу становилось все меньше, а скупщиков все больше. Кто-то неминуемо должен был разориться. Это случилось с Томом, а заодно и с половиной города. Лесорубы винили во всем пятнистую сову, закон о заповедных реках, «Сьерра-клаб» и прочих защитников окружающей среды, не забывая о длинноклювом пыжике и жителях Сиэтла. Том кипел от негодования. Он стал больше пить, находя себе собутыльников. Потом он устроился валить лес по найму. У него появилось свободное время, чтобы общаться с теми, кто, подобно ему, был недоволен происходящим. Люди выдвинули его в лидеры движения, полагая, что он умнее других, и в конце концов он и еще пять бывших владельцев лесозаготовительных компаний оказались в окружном совете. Но с ними обошлись как с индейцами, которые пытаются договориться с большим белым вождем. Резервацию сохранили, но она становилась все меньше. Том чувствовал себя униженным и беспомощным. Именно тогда, помогая отцу валить лес, сломал шею Том-младший.
Том заснул, а когда проснулся, у него болели голова и спина. Было уже десять, и он огорчился своей оторванности от жизни. За годы работы в лесу он утратил легкость движений, его сухожилия и связки больше не были гибкими и послушными, он чувствовал, что окостеневает, — казалось, еще немного, и он развалится на части. Может быть, он стареет или слишком много работает? Сам он считал, что перенапрягаться вредно, труд изнашивает тело, сердце рассчитано на ограниченное число ударов, а суставы — на ограниченное количество движений, — ведь любая машина постепенно разрушается и приходит в негодность. В городе было полно калек и увечных — ветеранов войн за древесину, с ноющей поясницей, негнущейся спиной, больными ногами и онемевшими пальцами. Приходя в «МаркетТайм», они брали упаковку пива из шести банок, буханку хлеба, большую бутылку соуса чили, пакетик конфет M&M's и газету. Том наблюдал за ними со страхом и отвращением, вспоминая, как его отец перед смертью не мог самостоятельно повернуться в постели и принять позу, в которой он мог бы уснуть. Он усаживался на унитаз, чтобы помочиться, и умолял сделать ему укол кортизона. Том помнил, как отец с горькой усмешкой сетовал: «Не жизнь, а беда, не могу ни отлить, ни нагнуться, последняя радость — хорошо посрать. Пора выбрасывать меня на свалку, больше я ни на что не гожусь, рухлядь, да и только. Знаешь, Том, что бы я ни съел, у меня пучит живот, я только и делаю, что выпускаю газы. Мама дает мне таблетки, но от них мне еще хуже. Со мной и в машине-то теперь нельзя ехать, не открыв окно».
