Книга Сверх отпущенного срока - Екатерина Островская

— Сложно не вам, а мне, — произнес Потапов, разглядывая Дальского. — Вся моя жизнь на виду, а появляться в двух местах одновременно пока никто не научился. Если я выступаю на конференции в Давосе, следовательно, не могу через пару часов сидеть в царской ложе Большого театра.

— Каждый мой шаг под контролем, — напомнил Алексей. — Да я и сам не стремлюсь лишний раз… высовываться на всеобщее обозрение.

В последней фразе он запнулся, потому что хотел сказать «попадать под прицел», но в последний момент передумал. Перед ним сидел живой Потапов, которому тоже хотелось пожить как можно дольше. Дальский смотрел на него и поражался сходству, о котором еще совсем недавно даже не подозревал. А теперь как будто смотрел на себя самого, сидевшего в кресле напротив, и гасил в себе желание повторять все движения своего отражения, понимая при этом, что отражение-то, наоборот, — он сам. Пожалуй, единственное, что отличало их друг от друга, — полоска телесного цвета пластыря на переносице олигарха.

— Эта горбинка на носу мне никогда не нравилась, — усмехнулся Потапов, заметив взгляд Алексея. — Она, кстати, не врожденная, а приобретенная. Лет в пятнадцать я решил заниматься восточными единоборствами, так и месяца не прошло, как мой же приятель чуть было мне нос на сторону не свернул. Хирурги, конечно, постарались тогда, но его форма слегка изменилась.

— Приятель тот живой еще? — усмехнулся Дальский.

Максим Михайлович своеобразно отреагировал на шутку — прищурился и устремил тяжелый взгляд на свое развеселившееся отражение. Пауза грозила затянуться, и Алексей перевел разговор на другое:

— Мне картина в вашей карельской спальне понравилась. Неужели в самом деле работа Налбандяна?

Потапов продолжал щуриться даже после того, как кивнул. И только потом объяснил:

— Пятнадцать лет назад я приобрел бывший санаторий ЦК КПСС в Красной Поляне. Картина оттуда. Вряд ли бы в резиденции партийной верхушки висела подделка. И потом, Налбандян не Караваджо, так что зачем кому-то под него подделываться. Кстати, пару недель назад в каталоге Сотбис среди выставленных на аукцион произведений советской живописи я увидел почти такую же картину. Позвонил агенту, и тот на торгах взял ее почти даром. А заодно приобрел небольшой этюд Нестерова и пару работ Филонова. Но за них пришлось заплатить прилично.

— Сколько?

— Чуть менее миллиона евро за все. Но это сейчас реальная цена.

— Вложение капиталов? — продолжал интересоваться Дальский.

— Нет, просто пристрастие. На том же аукционе один московский банк, у которого, кстати, вот-вот изымут лицензию, приобрел очередной черный квадрат Малевича. Вот банкиры действительно думают, будто вложились во что-то. А на самом деле вляпались.

— У вас, Максим Михайлович, одинаковый вкус с Махортовым, — опять попытался пошутить Алексей.

На этот раз Потапов улыбнулся.

— Я подарил Степану несколько альбомов по искусству. Он не только прочитал их от корки до корки, но и внимательно изучил репродукции.

— Вы сказали, что купили почти такую же картину. Она тоже посвящена вождям революции?

— Ну да. Сюжет такой: Сталин и Ленин в Горках слушают «Интернационал». Умирающий Ленин лежит в постели, Сталин рядом на стуле, но привстал, смотрит в окно, одновременно помогая немощному Ильичу оторвать голову от подушки и тоже глянуть за окошко, чтобы понять, что происходит в мире. А там, на фоне голубых горок, освобожденные революцией крестьяне, уставшие от гнета и нищеты, в рваных зипунах, строем, держа на плечах косы, топоры и грабли, громко распевая, видимо, именно «Интернационал», выходят на большую дорогу, чтобы поскорее дойти до светлого будущего. Ленин почему-то лежит, прикрытый одеялом, в костюме и при галстуке в горошек, а Сталин, как и положено вождю, в мундире, со Звездой Героя Советского Союза на груди. И все это при великолепном качестве исполнения. Чувствуется не только талант автора, но и академическая школа. Имя художника мне наверняка не известно, но уровень его мастерства не ниже, чем у Бродского или Иогансона.

— Тоже работа Налбандяна?

— Меня уверяют, что так и есть. Но кто бы ни был автором, это человек величайшего остроумия и смелости. Обе работы повешу в своем подмосковном доме. Может, даже в одной комнате с работой Шагала, который, будучи в родном Витебске комиссаром по делам искусств, всеми средствами боролся с академической живописью, пытаясь создать новое революционное искусство. На его холсте изображена еврейская свадьба: невеста толстая, жених — худ, скрипач, как водится, под потолком летает, в дверях стоит русский сосед в надежде, что ему поднесут стаканчик, а за окнами серая народная масса с красными транспарантами…

Олигарх говорил о живописи, о картинах, которые приобретал на крупных аукционах, но Дальский слушал вполуха, — почему-то ему вдруг вспомнился Вадим Карнович, у которого тоже было пристрастие к изобразительному искусству. Тот посещал все выставки, а потом, сидя за столом, делился впечатлениями. Прямо вот так порой бывало — сдирал кожу с вяленого леща и рассказывал, не забывая внимательно наблюдать, сколько пива в его кружку наливает друг Алексей…

Когда подлетали к Вольфраму, Дальский посмотрел за окошко вниз и увидел ровные линии освещенных улиц, пересекающихся под прямым углом. По-настоящему вечер еще не наступил, сквозь ранние сумерки просматривались дома и дворы, автобусы и спешащие автомобили — все это движение, вся эта жизнь были поделены на одинаковые квадраты, словно город накрыли сверкающей неоновой решеткой. Проплыли трубы комбината, вертолет снова пошел над сопками, по которым ветер гонял снежную пыль, обнажая черные проплешины. Перед снижением и посадкой Алексей успел заметить только одинокий дом и высокий забор, убегающий в низину. Тут же зазвонил телефон — Герман Владимирович сообщил, что очень холодно, и посоветовал надеть пуховик и обязательно поднять капюшон.

Выходя из вертолета, Дальский так и сделал. В окружении охраны он взошел на крыльцо. Главный телохранитель встретил его и отправил всех остальных отдыхать. Алексей вслед за ним поднялся по широкой лестнице на второй этаж и по пустому коридору подошел к двери, которую Герман Владимирович распахнул, промолвив с некоторой вальяжностью:

— Прошу вас, Максим Михайлович!

Дальский шагнул внутрь и сразу увидел… самого себя, то есть настоящего Максима Михайловича Потапова, сидящего в кожаном кресле. Не поднимаясь, олигарх показал рукой на свободное кресло рядом.

То, что миллиардер оказался спокойным и рассудительным, не удивило. Поразило другое — то, что ускользало на видео, просмотренном Дальским, — Потапов оказался естественным и очень простым в общении человеком.

— …В общем, работы вам хватит. Сами понимаете, что просто так я платить деньги не собираюсь. Все публичные мероприятия, не представляющие для меня интереса, — ваши. Заседания правления концерна, в повестке дня которых не будет принципиальных вопросов, — тоже. И прием подчиненных по личным вопросам…