— Это моя профессия… Короче, у вашего отца вроде бы имелась рукопись о гравюре «Меланхолия». Правда, я не знаю, каким образом он ее раздобыл…
— Что представляет собой гравюра?
— Там на фоне некоего строения сидит такой крылатый персонаж, и вид у него очень… меланхолический! Вокруг множество разных предметов… Трудно описать, настолько она, эта гравюра, насыщена смыслом и значением!
— Именно ее я видел в подвале отцовского дома, рядом с копией «Джоконды». Мы должны обязательно побывать в доме, что бы там ни говорил пожарный. Возможно, в этом проклятом подвале что-нибудь уцелело! Нам нужно это забрать…
— Дом опечатан, Дамьен, и жандармы, конечно, наблюдают за ним.
— О, не преувеличивайте, не стоят же они там днем и ночью! Подумаешь, какой-то пожар… И халупа эта все-таки мне принадлежит! И я имею право туда войти!
Софи улыбнулась.
— Хотите совершить маленькую ночную вылазку? — лукаво спросила она.
— А вы со мной пойдете?
Она хмыкнула.
— Мы уже почти двое суток торчим в этом зловещем доме, и если мне придется провести здесь еще один день, я подожгу эти омерзительные занавески или выкину ваш ноутбук в окно… Ничего не имею против того, чтобы немного размяться, — заключила она, подмигнув мне.
Хуже всего у меня получается с женщинами, когда мне протягивают спасательный шест. Любой Брюс Уиллис ухватился бы за такую великолепную возможность влепить Софи поцелуй взасос, но я лишь глупо улыбнулся, стараясь убедить себя, что никакой двусмысленности в ее словах не было. Без единого грана алкоголя в крови я уже не способен соблазнить женщину — тем более лесбиянку. Мои американские фаны, конечно, подняли бы меня на смех, если бы узнали о моей неожиданной робости, но они наверняка не знают то, что известно каждому французу: те, кто больше всего говорят, меньше всего делают.
Ближе к полудню мне захотелось размять ноги и увидеть Горд с лучшей стороны, поэтому я решил прогуляться по городу. Софи воспользовалась этим, чтобы продолжить свои изыскания о Дюрере.
— Будьте все же поосторожней, — сказала она, когда я выходил из дома.
Я отправился в путь пешком и весело зашагал по длинной дороге, ведущей вверх, в Горд. Войти в этот город означало почти то же самое, что войти в парк аттракционов. Здесь словно ничего не было оставлено на волю случая и каждую ночь невидимые работники приходили, чтобы подкрасить стены, очистить улицы. Иначе нельзя было объяснить это нереальное совершенство. Даже в горделивом взоре обитателей города блистало убеждение в его исключительности.
Засунув руки в карманы, я бродил по мощенным булыжником улицам. Проходил мимо агентств по продаже недвижимости, объявлений на громадных домах, голубоватых бассейнов. Я любовался ровной линией серых фасадов, рядами оранжевых крыш внизу, высокими деревьями между домами, белыми скалами, время от времени мелькавшими в проемах. Я зашел в какую-то лавчонку, стал разглядывать открытки, на самом деле не видя их. Мысли мои были заняты иным.
Продолжая осматривать городок, я незаметно для самого себя оказался у огромной церкви, возвышавшейся над главной площадью. Я остановился в тени деревьев, убаюканный безмолвием и порывами ветра. Здесь больше, чем в каком-то другом месте, ощущалось, что Горд терпеливо ждет лета, нашествия туристов, которые явятся вместе с солнцем — на радость и на горе тех, кто принимает их. Пустые террасы кафе выглядели смехотворно под тяжелым взглядом древней церкви, застывшей во времени.
Я уже решил войти в нее, как вдруг заметил, что из маленькой деревянной двери справа вышел священник в черном облачении. Он шел быстрым шагом, втянув голову в плечи, будто мерз. Я узнал его сразу. Это был тот самый священник, который смотрел на меня из толпы перед домом моего отца. Почему он следил за мной? И какой у него был странный взгляд! Словно ему хотелось сказать мне что-то, но он боялся подойти.
Секунду поколебавшись, я решил следовать за ним. Он покинул маленькую тенистую площадь с рядами кафе и углубился в улочку, круто идущую вниз. Я ускорил шаг, чтобы увидеть, куда он свернет, затем вновь пошел не торопясь. Мне не хотелось сразу догонять его. Я решил посмотреть, что он будет делать. Поздоровавшись на ходу с какой-то супружеской парой, он свернул налево, на такую же маленькую улочку. Я почти остановился из опасения, что он увидит меня, потом перешел на другую сторону и укрылся в тени стены. Священник открыл дверь дома, стоявшего повыше, в конце улицы.
Не имея времени на размышление, я подбежал к нему и окликнул:
— Святой отец!
Он вздрогнул всем телом, обернулся, и я понял, что он меня узнал. Бросив взгляд на улицу через мое плечо, он жестом предложил мне войти.
— Не хотите ли чашечку кофе? — поинтересовался он серьезным тоном.
Я согласился с некоторым удивлением и двинулся следом за ним в дом, где он, видимо, жил. Обстановка здесь; похоже, не менялась с 30-х годов. Все занавески выцвели, дерево растрескалось от старости, бумажные обои пожелтели. Деревенская мебель, без всяких украшений, вполне подходила к стенам. Несколько отвратительных религиозных побрякушек и скверных картин на библейские сюжеты дополняли общее впечатление унылой старомодности. Однако в гостиной царил восхитительный запах жареного мяса.
В дверях возникла толстая растрепанная женщина в огромных башмаках и нелепом фартуке — ну просто карикатура на Жискара с его фразой «Угадай, кто придет сегодня на ужин?».
— Пахнет очень вкусно, Жанна, — сказал священник и улыбнулся ей.
— Спасибо. Мсье будет обедать здесь? — спросила она, указав на меня подбородком.
— Нет-нет, — ответил я на вопрошающий взгляд священника. — Не хочу вас беспокоить.
Женщина кивнула и, волоча ноги, вернулась в кухню. Священник жестом пригласил меня сесть за большой стол, а сам скрылся в кухне и через минуту вернулся с двумя чашками кофе. Чувствуя себя не в своей тарелке, я скрестил руки на клеенке в красно-белую клетку.
— Мне очень жаль, что дом вашего отца сгорел, — выдохнул священник, усаживаясь напротив меня.
— Вы с ним были знакомы? — спросил я, стараясь понять, почему он разглядывал меня накануне и зачем пригласил сегодня в свою унылую обитель.
— Именно я и продал ему дом.
Он произнес эту фразу так, словно делал тяжкое признание в непростительном грехе. Я был исповедником, а он грешником. Мне вдруг показалось, что я сижу в исповедальне с другой стороны.
— Понятно…
Священник посмотрел на меня, и я готов был поклясться, что во взгляде его промелькнул страх.
— Он сказал вам, зачем ему понадобился дом? — спросил он.
— Нет, — ответил я, заинтригованный этим вопросом.
— Вот как? А вам нравится Горд?
Я поднял брови. Очевидно, священник чувствовал себя не в своей тарелке еще больше, чем я. Это была одна из тех минут, когда между вымученными фразами вклиниваются тяжелые паузы, когда взгляду не на чем остановиться, когда руки не знают, куда спрятаться…
