зато у нее был ребенок. Пока ребенок рос, тоска по мужчине прошла. Когда ребенок стал мужчиной, тоска молодой женщины по мужчине превратилась в тоску постаревшей женщины по ребенку, ставшему мужчиной. Неудивительно, что разговор за столом о жарком из королевского мяса вместо молитвы не рассердил, а развеселил Мару. Панкрац – ее тайный ребенок, она словно родила его, всю жизнь оставаясь девственницей. Мара дарила ему тепло, которого не могли дать строгий отец, рвавшийся ввысь вместе с империей, и душевнобольная мать. Вместо того чтобы молча тосковать или возненавидеть мир от неутоленной жажды родительской любви, этот мужчина благодаря ее заботам вырос мягким. Такие, как он, не поднимут Германию на дыбы, и в нем никогда не созреют плоды возмущения и недовольства. Он по-прежнему ее мальчик. Старую Мару это вполне устраивало. В целом она прожила хорошую жизнь. Выбора у нее, можно сказать, не было. Многочисленные дети бедных крестьян рождались, чтобы всю жизнь служить богатым. Мало кому удавалось жениться или выйти замуж. А для монастыря в сердце Мары было слишком много чувств.
– Господь да благословит хозяина, – сказала она и наклонилась, чтобы взять чисто вылизанную фарфоровую миску, стоявшую между собачьими лапами. Усталые глаза с благодарностью взглянули на нее. Вся комната провоняла псиной.
Хозяйка поднялась в детскую – единственную комнату, где она могла остаться, когда ей того хотелось, наедине с мужем и детьми, без работников, служанок и сестер Панкраца. За четыре года, что она прожила в этом доме, хотелось ей этого часто. Новорожденная девочка заплакала. Она проспала все утро и проснулась, грозя криком разбудить двух других детей. Тереза еще перед обедом уложила старших спать, чтобы вечером они могли подольше поиграть и рассмотреть подарки. Она приложила малышку к груди и задумалась.
«Почему у меня опять так тяжело на душе? Только что я радовалась тому, как муж ехидно подшучивал над золовками. Они так возмущались, что даже не поучали и не шпыняли меня. Может, я неблагодарная? Мне же повезло. У меня красивый муж, которого я люблю – да, люблю, точно люблю, – и он меня любит, я чувствую. Когда он смотрит на меня, я будто слышу прекрасную песню или ощущаю ласковое прикосновение. Мужу принадлежит самая большая усадьба в деревне. За короткое время я, несмотря на возраст, родила троих здоровых детей. Мои сестры радуются за меня, может быть, даже слегка завидуют. Старый отец приходит в восторг, когда приезжает в гости и видит, как я хозяйничаю в доме и хлеву. Я чувствую, что он больше ни о чем не беспокоится, и тоже не беспокоюсь. Разве беззаботность – не основа для счастья? Что же меня тогда так угнетает? Неужели я действительно неблагодарная?»
Разумеется, не подлежало сомнению, что она все еще любила мужа, прожив с ним четыре года. Будь это не так, она бы все равно не призналась. Возможно, и не поняла бы. Она не была искусна в игре на инструменте под названием «плотская любовь» с ее влиянием на духовную жизнь. Ее душу наполняли глухие звуки, словно идущие из-под земли и возвращающиеся туда же.
«Как легко молоко перетекает из меня в малышку и наполняет ее жизнью, – подумала Тереза. – Как меня радует и восхищает прикосновение ее губ. Как легко было бы жить, если бы все люди могли так беспечно отдавать и принимать. Почему у меня не получается? Почему я не могу принять сестер мужа такими, какие они есть? А они – принять меня такой, какая я есть? Почему муж почти не помогает? Он так редко наклоняется ко мне, что я уже забыла его запах. Словно он вынужден маскироваться. Перед кем? В конце концов, я его жена! Я! Разве союз мужчины и женщины значит так мало, что его сестры имеют право поливать наш брак грязью? Разве старая семья не должна уступить место новой, которую я создала с ним?»
Испугавшись таких мыслей, Тереза резко отняла от груди дочку и принялась перепеленывать ее. Муж вошел в комнату и бродил, внимательно осматриваясь по сторонам. Вид у него был загадочный. Тереза ни о чем не спрашивала. Она смотрела на него и ощущала счастье.
– Здесь, – сказал муж, – здесь, у окна, будет лучше всего. Сюда и поставим.
– Хорошо, раз ты так считаешь, пусть там и стоит.
– Да, точно. Здесь лучше всего будет смотреться. И звучать тоже. Поставим здесь. Но сегодня вечером пока отнесем в общую комнату.
– А пластинки ты купил?
– Да, две. «Тристана» и «Торжественную мессу».
– Прекрасно. Я рада.
Не пустые слова. Оба пели в церковном хоре и разбирались в музыке.
– Почему ты за обедом была такая молчаливая? Что-то случилось?
Тереза немного покраснела:
– Ты такие вещи говорил. Я не знала, куда деваться. И сестры на тебя разозлились.
– Пусть. С чего бы это принцу понадобилось заселиться прямо в сочельник? Это семейный праздник. Я не хочу, чтобы на нем были чужие люди. Я вообще больше не хочу видеть чужих людей в доме. Мы уже сами тут как чужие!
– Все так, но у нас же гостиница, и он был бы королем, не изменись времена.
– Новые времена наступили, – резко возразил Панкрац, – и нечего цепляться за старое.
– Да, ты прав.
– Филомене и Герте хочется, чтобы у нас по-прежнему был король. Тогда войны и годы власти Гитлера не были бы напрасными.
И он ласково, совсем не хмуро, посмотрел ей в лицо. В Терезе снова поднялась теплая волна дрожи.
Прочна в ней была любовь, слегка поцарапанная.
Чуть позже в кухне установилась почти сакральная атмосфера: работники после рождественской ванны, которую принимали по очереди (воду не меняли, только подогревали), расселись вокруг стола – в чистых рубашках, некоторые даже в чистом белье и свежих носках, которые хозяйка настойчиво вручила им по пути наверх. Они сидели тихо, не шевелясь, словно окаменели, молчали, листали, как в замедленной съемке, газеты, явно стараясь не вспотеть из-за невольного проявления чувств и не осквернить непривычную и упоительную свежесть тела и одежды. Они ждали сочельника. В кухне словно ангел пролетел – пахло хозяйственным мылом.
Не хватало только хозяйки. Она опять чистила ванну. Запах чужого тела в ее личном, семейном пространстве, был ей противен: она боялась микробов. Благодаря этому новому страху в жизни крестьян появилось мыло.
Праздник прошел как обычно. Вокруг стола у печи собралась вся семья. За соседним столом под картинкой, изображавшей похищение юношами из Зеедорфа майского дерева в Кирхгрубе, застыли работники и служанки в праздничной одежде: Валентин, Виктор и Фехнер,
