В Доме культуры железнодорожников было душно. Было многовоенных и эвакуированных. Показывали лучший фильм всех времен и народов –«Броненосец «Потемкин». Лента была старая, шипела и рвалась. Показывали однимаппаратом, после каждой части включали свет. После третьей части появились двеконтролерши и стали проверять билеты. После четвертой части Ермолкин заснул –сказалась многолетняя усталость. Время от времени он просыпался и таращил глазана экран, на котором кого-то бросали за борт. Засыпал и опять просыпался, иопять кого-то бросали за борт.
Потом, уже дома, в постели, он опять засыпал и просыпался ислушал бесконечный рассказ жены, как она жила все эти годы, как растилаЛенжика, как у него прорезались первые зубки, как он болел корью и скарлатиной,как пошел в первый класс и принес первые отметки, как вступил в пионеры и вкомсомол. И, вновь засыпая, Ермолкин думал, как хорошо, что он у себя дома илежит не один, а с женой и не на голом диване, а на пуховой перине, нахрустящей от крахмала простыне. И он благодарно думал о жене, что она его заэти годы не бросила, и благодарно думал о себе, что он вовремя опомнился ивернулся к ней.
Но долгая привычка спать на казенном диване не прошла даром,и утром Ермолкин, открыв глаза, долго не мог понять, где находится и кто лежитрядом с ним. Потом вспомнил все и улыбнулся.
Позже он встал, надел полосатую пижаму (с вечераприготовленная женой, она висела на спинке стула), шлепанцы, пошел к почтовомуящику и вынул из него все газеты, на которые был подписан, в том числе и своиродные «Большевистские темпы».
Собственно говоря, он начал свой день как обычно, какначинал его все четырнадцать лет своей журналистской деятельности. Нопринципиальная разница состояла в том, что сегодня он взял читать свою газетуне как редактор, а как обыкновенный благополучный человек, который имеетпривычку по утрам, прежде чем приступить к исполнению своих повседневныхобязанностей, в спокойной домашней обстановке, за чашкой чая, поскользить построчкам рассеянным взглядом и принять к сведению, что в мире происходяттакие-то и такие события.
Итак, он начал скользить глазами по строчкам и начал спередовой. Но недолго ему удалось изображать из себя обыкновенного читателя.Постепенно над читателем взял верх редактор. Сказалась многолетняя привычка, и,отвлекшись от чая, он стал ложечкой водить по строчкам, автоматически отмечая,сколько раз попадается слово «Сталин», правильно ли расставлены запятые иточки, тем ли статья набрана шрифтом и вообще все ли в порядке, и вдруг…
Право, не хочется дальше писать, рука не поднимается, и перовыпадает из рук.
«Указания товарища Сталина, – прочел Ермолкин, – для всегонарода нашего стали мерином мудрости и глубочайшего постижения объективныхзаконов развития». Ермолкин ничего не понял и снова прочел. Опять не понял.Слово «мерином» чем-то ему не понравилось. Он отбросил ложечку, взял карандаш,и, поставив на полях газеты специальные значки, означающие вставку, заменил егослово «тягловой единицей конского поголовья». Прочел всю фразу в новойредакции: «Указания товарища Сталина для всех советских людей стали тягловойединицей конского поголовья мудрости и глубочайшего постижения объективныхзаконов развития общества». В новом виде фраза понятней не стала.
Восстановил «мерином», еще раз прочел и…
Катя гладила на кухне мужу белую рубашку, когда услышаланечеловеческий вопль. Вбежав в комнату, она увидела мужа в неестественной позе.Медленно сползая на пол, он сучил ногами, бился головой о спинку стула и,выпучив глаза, кричал так, как будто два десятка скорпионов впились в него сразных сторон.
– Бурис! – воскликнула Катя, кидаясь к мужу и тряся его заплечи. – Что с тобой?
Бурис орал, продолжая сползать. Она ухватила его под мышки итянула к себе, пытаясь удержать на стуле. При всей своей внешней тщедушности оноказался очень тяжелым. Наконец ей удалось придать его телу состояниенеустойчивого равновесия.
– Ты посиди, – сказала она, прижимая его плечи к спинкестула, – я сейчас.
Она принесла кружку воды. Борис Евгеньевич жадно схватилкружку и, ударяясь о ее края зубами, расплескивая воду на грудь, сделал несколькосудорожных глотков и отчасти, кажется, успокоился, откинул голову на спинкустула, словно готовился к тому, что его будут брить, открыл рот и закатилглаза.
– Бурис, – ласково сказала Катя. – Скажи мне, что с тобой?
– Там… – не меняя позы, Ермолкин согнутым пальцем показал нагазету. – Там… Прочти сама… то, что подчеркнуто.
– «Указания товарища Сталина, – прочла Катя, – для всехсоветских людей…»
Ермолкин слушал, прикрыв глаза, словно от яркого света. Он стрепетом ждал этого злосчастного слова, надеясь, что Катя прочтет его так, каконо должно звучать на самом деле.
– «…стали мерином мудрости и глубочайшего…»
– Хватит! – Ермолкин вскочил и с не свойственной емуэнергией забегал по комнате.
Она следила за ним растерянно.
– Ты же сам просил…
– Я ничего не просил! – продолжая бегать, он заткнулпальцами уши. – Я ничего не хочу даже слушать.
Она снова взяла газету, прочла не только подчеркнутые слова,но несколько строк до и после. Она читала медленно, шевеля губами. Он подбежалк ней и вырвал газету.
– Бурис! – закричала она. – Я не понимаю, чем ты таквзволнован?
Он остановился как вкопанный.
– Как не понимаешь? – повернулся к печке. – Она не понимает!– повернулся опять к жене и спросил по складам: – Что-ты-не-по-ни-ма-ешь? Тывидишь, что здесь написано? Это же полная чушь. Указания стали мерином.Мерином, мерином, мерином…
Он бросил на пол газету и схватился за голову.
Катя смотрела на него с сочувствием и растерянно. Онадействительно не понимала. Делая скидку на недостатки своего женского ума, онадумала, что фраза, возбудившая такую бурю в душе ее мужа, не большая чушь, чемвсе остальное.
– Но, Бурис, – сказала она мягко, – мне кажется…
– Тебе кажется! – закричал он. – Ей кажется! Что тебекажется?
– Мне кажется, – сказала она тихо, стараясь не возбуждатьего гнев, – может быть, это не так глупо. Ты помнишь, в физике единица мощностиизмеряется лошадиной силой. А мудрость товарища Сталина, может быть,измеряется…
– Мерином? – подсказал Ермолкин.
– Ну да, – кивнула она с улыбкой. – Ну, может быть, неодним, а двумя-тремя.
