ответ мужчина ловит мой подбородок и слегка приподнимает его, чтобы снова поймать мой взгляд.
— А ты хочешь…?
На последнем слове, его голос снижается до хрипоты.
С моих губ готов сорваться ответ «нет», но я его быстро сглатываю и тихо выдыхаю: «Да».
Костя как-то грустно усмехается и резко отстраняется. Мужчина отходит в противоположный угол гаража и закинув голову назад, хрипло выговаривает.
— Не ври мне, Кира. Я не дурак и всё вижу.
Я опускаю глаза в пол, но вдруг задерживаю взгляд на его спортивных штанах. Они сейчас сильно выпирают в том месте, где…
— Кира… — выстреливает голос Кости, — не смотри туда, ни к чему это. А то ещё воспользуюсь твоим… предложением.
Я поднимаю взгляд на мужчину и накрываю горящие щёки ладонями. Губы приоткрываются для слова — «ладно», но потом в голове всплывают слова Белки.
«Я сегодня котику помогла разрядиться рукой, подрочила ему… А после, минет ещё сделала. Так за это он мне браслет купил и счастливый целый день ходил. Вот что мужикам надо, Кира. Учись!»
Ещё сильнее покраснев от воспоминаний, я решительно отталкиваюсь от стены и шагаю к Косте. На минет я никогда не решусь, а вот потрогать его руками всё же придётся. Я ведь должна для него что-то сделать.
«Ты мне — я тебе» — беспрестанно стучало в голове, пока я подходила к Косте.
С каждым моим шагом, Григорьев всё сильнее напрягался: по щекам, словно судороги, ходили желваки, а глаза были сильно прищурены.
Я целенаправленно подошла слишком близко к мужчине, чтобы он не смог заметить как сильно дрожат мои ладони. Пусть смотрит мне в глаза: взглядом я сейчас больше управляю, нежели телом.
— Что ты задумала? — хрипло спрашивает Костя и сжимает от напряжения челюсть.
Я прочищаю горло и тихо отвечаю.
— Да-а… Я задумала…
Со второй попытки, но я приподнимаю руку и кладу её на грудь Григорьева. Нащупав бегунок замка на легкой куртке мужчины, я резко тяну его вниз. Когда полы куртки расходятся в стороны, Костя ловит мою руку за запястье и повторяет вопрос.
— Кира, что ты задумала?
Судорожно вытолкнув воздух из лёгких, я слишком нервно отвечаю.
— Не спрашивай. Просто дай мне… кое-что сделать… Для тебя.
Стараясь не думать о реакции мужчины на мои слова, я вырываю руку и дрожащими пальцами касаюсь резинки его спортивных брюк. Мне кажется, что выпуклость стала ещё больше и это меня ещё сильнее смущает. Я ненадолго притормаживаю и от волнения кусаю губы.
А может мне и не надо снимать с Кости штаны? — внезапно приходит в голову. Возможно я смогу и так сделать это…
С резинки, моя ладонь спускается вниз, пока не касается выпирающей твёрдости. Больше я ничего не успеваю сделать. Под свист мужского дыхания, мою ладонь накрывает Костина рука и отстраняет её в сторону.
— Кир-ра! — хрипит в ухо его голос, а потом Григорьев притягивает меня к себе и тихо продолжает, — ты зачем? Не надо…
Его руки настолько сильно сжимают меня в объятиях, что причиняют мне боль. И вдруг он резко отстраняется и сжимает мои щеки ладонями, тем самым заставляя заглянуть ему в глаза.
— Зачем ты всё это делаешь… обманываешь..? Ты ведь совсем меня не хочешь. Тогда к чему это? Я от тебя ничего не требую и не прошу. Я и без того, готов кожу с себя содрать за то, что тогда воспользовался твоим состоянием… Как чёртов уёбок, я лишил тебя того, что мне не предназначалось и что бы ты, при других обстоятельствах, никогда мне отдала… Кира! Ты никогда не должна отдаваться мужчине без любви или желания. Никогда, слышишь меня?
Костя резко выпускает меня из объятий и снова отходит в противоположную сторону.
— Меня ведёт от тебя… — практически сразу продолжает он, — я очень тебя люблю и безумно хочу, но… Но всё это не должно тебя волновать. Я помогаю тебе просто так… не рассчитывая на расчёт… или что бы то ни было. Помни об этом.
Григорьев прямо в гараже закуривает сигарету и распахивает дверь на улицу.
— Я покурю… Дай мне минут пятнадцать, а потом поедем.
Костя
Впустив в лёгкие очередную огромную порцию дыма, я не сразу, с большой задержкой, выдыхаю её изо рта. Сейчас я курю не для того, чтобы накуриться или расслабиться. Сейчас я курю для того, чтобы легкие и горло стало разрывать от огромных, нескончаемых затяжек никотина. И тогда бы я смог переключиться от терзаний душевных, на физический дискомфорт.
Раньше я часто так делал — сознательно причинял себе физическую боль, чтобы не было более страшной боли — душевной. В итоге, к шестнадцати годам, я имел по несколько шрамов на руках и животе. Потом я перестал колечить тело, но сейчас…. Сейчас я бы с удовольствием, вскрыл самый свой давний шрам, расковырял бы его сигаретой, которая к тому же не помогала мне в данную минуту.
«Надо уметь приводить мысли в порядок» — слышится в голове голос бабули и я в который раз проклинаю чертов порядок, без которого давно уже не умею жить.
Порядок! С самого раннего детства я только и слышал это слово. Его мне вкорчёвывали в мозги любыми доступными способами. Бабушка — учёный-математик и папа — инженер-проектировщик в крупном столичном исследовательском бюро, служили, культивировали и преданно восхваляли «порядок» во всех сферах своей жизни. Всё, что заходило за черту священного порядка, обозначалось одним-единственным словом — «недопустимо».
Недопустимо нарушать правила, недопустимо есть сладкое, недопустимо иметь игрушки (они создают беспорядок), недопустимо непослушание, недопустима любовь…
Когда папа встретил мать, бабушка сразу поняла, что она — "недопустимая жена для отца". Бабуля то поняла, а папа по настоящему влюбился. Влюбился без памяти, безумно. Он никого так больше не любил, так и остался однолюбом, но… Но и тут бабушка оказалась права.
Мать какое-то время просто смеялась над тридцатилетним ученым-ботаником, который ходил за ней, двадцатилетней девчонкой, по пятам. Но потом Любу выгнали из дома за пьянство и ей пришлось прийти к влюблённому в неё Валере. Бабушка долго не прописывала мать в столичной квартире, игнорировала её, но забеременев Люба и сама стала бабулю гнобить и издеваться. Могла залить всю квартиру нечистотами, побить фамильную посуду, разорвать подушки… Чего только за девять месяцев не произошло.
Папа смотрел на войну мамы и возлюбленной сквозь пальцы, никого не поддерживая и не осуждая. Главное Люба рядом, а мать постепенно смириться, — говорил он тогда.
Всё изменилось, когда на свет появился я. Через две недели после родов,
