или с несчастной сдирали кожу и вывешивали напоказ посреди площади. Иным отрезали груди или, раскалив железный прут, вгоняли его в срамное место так, что он выходил изо рта. Так и стояла развратница, нанизанная на прут, пока не истлеет ее плоть и собаки и птицы не растащат кости. Слушая эти ужасные рассказы, я в бреду не понимал, где реальность, а где сон, и вот однажды, очнувшись от забытья, я услыхал чавканье. Пока я был без сознания, полковник зарезал панича и теперь ел его сырое мясо. Мне он сказал, что на того упал камень и он все равно бы умер, но я полагаю, что я полковнику не приглянулся из-за чрезвычайной худобы и малого роста. Мой пан же был вполне упитанным. Я присоединился к трапезе. Так мы и схарчили моего пана и друга. Тем и выжили.
Носачев сделал паузу. Окончательно погрузившись в воспоминания, он вдруг причмокнул и облизал тонкие губы, и Муромцев с содроганием догадался, что людоед, видимо, припоминает вкус.
— И как же вам удалось выбраться?
— Повезло. Еда придала нам сил, и мы копали еще несколько дней, пока не наткнулись на ящик со взрывчаткой. Укрывшись в дальнем конце пещеры, мы подорвали заряд и выбрались наружу. Там нас нашли наши егеря, привлеченные взрывом. К счастью, этот же взрыв похоронил следы нашего злодеяния, и нас встречали как чудом спасенных героев.
— Что же… — Муромцев был потрясен ужасным рассказом, однако теперь, как ему казалось, он нащупывал ниточку разгадки. — Это многое объясняет. Но все же я бы хотел услышать о событиях, которые случились пятнадцать лет назад здесь, в Д. На Пасху.
— Да-да… — с некоторой неохотой кивнул Людожор. Очевидно, эту часть истории он любил вспоминать гораздо меньше. — Это случилось здесь… После войны прошли годы, и я был уже немолод. Все это время я был одержим мечтой получить профессию. Я кропотливо копил деньги, заводил знакомства, не стеснялся использовать свой статус героя турецкой компании и наконец смог получить аттестат горного училища и чин младшего шихтмейстера. Все, что мне оставалось, — пройти практику тут, в Д., в помощниках у настоящих опытных инженеров. Все уже было так близко — довольствие в девятьсот рублей в год, чин, пенсия… Но все испортили они! — Преступник сжал кулаки от ярости. — Эти два молодых щенка! Мои «начальники» — Душненко и Каргалаки! Издевались надо мной как над холопом. Оба они были из хороших семей — инженеры в третьем поколении, белая кость! А я кто им? Холоп и есть! Сперва они просто заставляли меня работать слугой — тереть табак, водку носить. Мне, взрослому человеку, это было оскорбительно, но ради заветного чина я был готов терпеть многое. Но потом они, видя мою безропотность, дошли до того, что открыто били меня, плевали в лицо. Прознав, что в армии я был денщиком, они стали издеваться и говорить, что я заменял своему офицеру женщину и они впредь тоже будут меня использовать так. Ох! Если бы эти дураки только знали, над кем они издеваются! Но я терпел. До конца моего испытательного срока оставалось совсем немного, и я знал — как только они подпишут бумаги, я их больше не никогда увижу. Но они сами сделали свой выбор. Перед самым праздником этот негодяй Каргалаки вывалил посуду, из которой я ел, в свиные нечистоты. Ему это показалось отличной шуткой. Это положило конец моим сомнениям. Я знал, что сделаю с ними. Просто убить их для меня было недостаточно. Я хотел превратить в нечистоты их самих, сделать их тем, чем они уже, по сути, были. Они заявились ко мне в дом на праздник, хотели поглумиться, как обычно… Тогда я взял топор и зарубил их обоих…
Муромцев заметил, что теперь людоеда трясло мелкой дрожью, а его ногти оставили на столе процарапанные кровавые полосы. Он словно находился в трансе от нахлынувших воспоминаний.
— Дело было на Пасху, — продолжал преступник, уже немного спокойнее. — Все праздновали, и инженеров хватились не скоро. Поэтому я не спеша разделывал их на куски и жарил на сковородке. А по нужде ходил не на двор, а прямо в их тарелки. Такая была моя месть. Видать, крепко тогда у меня мозги перемешались. Когда ко мне наконец пришли, через неделю где-то, я их уже почти дожрал. Только пальцы остались и кости. Я тогда не в себе был, отпираться не стал. Да и что уж тут было отпираться.
— Но вы ясно помните, что происходило в ту неделю?
— Нет. — Он скорчил гримасу и помотал головой, словно отгоняя навязчивые образы. — После того как зарубил их, все как будто серое стало, блеклое. Помню только кровь, мясо, вкус этот… Да не во вкусе дело, мясо как мясо, если так посудить-то. Едят же башкиры конину? Дело все было в том, что я своих обидчиков как бы тела лишил. Поглотил их без остатка и превратил в нечистоты. Потом допросы были, суд. Это все серое уже было, это я плохо припоминаю. Детишки у них у обоих были, малые хлопчики. Один, уж я так помню, рыдал-убивался в суде. А другой и вовсе на меня с кулаками броситься хотел, да не пустили его. А я бы тогда, признаться, и этих хлопчиков бы тоже зарубил да съел.
— А сейчас? — с трудом сохраняя спокойствие, спросил Муромцев. От людоедских историй ему стало дурно, затхлые тюремные запахи кидались в нос и вызывали тошноту.
— Сейчас уже нет. Передумал я за эти годы. Охладел как-то.
— На вас повлияло то, что произошло тогда в пещере, в Балканских горах? То, первое преступление, совершенное не вполне по вашей воле, безусловно, повлекло за собой новое злодеяние? — подсказал сыщик.
— Ну, то дело разное, — неожиданно рассудительно ответил людоед. — В пещере-то я вроде как от голода и не соображал ничего, и через это переживаний особых у меня и не было. Война же. Поручик мой все равно бы погиб зазря. А так он мне помог выжить. Кто знает, может, он и не против был бы. А тут, понимаешь, как вышло с этими инженерами…
Носачев щурил глаза и жевал губами, подбирая слова для новой, неожиданной для него самого мысли. Взгляд обрел осмысленность, и теперь он выглядел почти что вменяемым. Муромцев подался вперед, почувствовав что-то важное, что крутилось в безумном мозгу преступника.
— Так уж они меня разозлили, что я стал словно не я. Словно подменили меня. Или даже нет. Словно я кукла балаганная, на манер Петрушки…
— Петрушки? — переспросил сыщик, не веря своим ушам.
— Ну да,
