мысль о слиянии человеческих душ.
Достаю фотографию, сделанную пожилым рыбаком Неделько из Вишеграда, на которой Петер идет по тросу, протянутому над Дриной.
Он берет снимок, смотрит на него и какое-то время молчит.
— И это я?
— А кто?
— Где это засняли?
— Трос через Дрину натянут у ворот Старого Брода.
— Интересно получается: небо под ногами, а река над головой?
— Рыбак, который снимал, говорит, что был не в себе!
— А ведь недурно вышло?
— Он сказал, телефон у него совсем никудышный, а когда жал на кнопку, чуть было не упал за борт. По-моему, он щелкнул дважды! Ты видел его, Петер?
— Нет, но тарахтение мотора слышал, ха-ха!
— Куражишься?
— Самую чуточку! Ты что, думаешь, это и правда я?
— Да, думаю, но что скажешь ты?
— Истина всего важнее!
— Да-да… само собой.
— Великие истины всегда остаются тайной. Ты ведь никому не рассказывал об этом снимке?
— Нет, что ты!
Он вглядывается в фото.
— Можно, я оставлю его себе?
— Конечно!
И тут мне почудилось, будто у него над головой пронесся демон и быстро нырнул за подкладку пальто.
— Не люблю, когда меня фотографируют, — говорит он, продолжая рассматривать снимок. Переворачивает его и опять обращает картинкой к себе, после чего проделывает финт; фотография исчезла, и руки Петера пусты. Мы смеемся.
К счастью, Петер не обрек на гибель мой сюжет. Если бы он прямо ответил на вопрос и сказал, что не имеет к канатам никакого отношения, в этой книге все развалилось бы!
Я подумал: быть может, подоспел случай прочесть ему рассказ, который я написал лет десять назад и до сих пор не решаюсь никому показать? Всю свою жизнь Петер бежит оппортунизма, точно так же, как я всегда норовил убежать от некоего живописного произведения.
— Сколько страниц ты исписал на пути завоевания свободы? И по-прежнему сторонишься оппортунизма? Скажи-ка — твоя преданность сербам родилась из потребности скитаться без цели и в конце концов все-таки находить цель? Тебе нравится песня «Идет Миле»?
— Да, и не только она!
— И таким образом ты обходил оппортунизм?
— До тех пор, пока оппортунизм не стал обходить меня стороной!
— Что ж, ладно, я тоже пытался бежать… от картины!
— Как можно убежать от картины?
— В буквальном смысле слова, от картины маслом! Мне долго не удавалось освободиться из-под власти одного артефакта.
— «Великое бегство от малой картины».
— Она была большая.
Понятно, тогда «Долгое бегство от большой картины»!
— Да, пожалуй. В итоге я и вправду пустился в бегство…
— Расскажи!
— Ты знаешь, что я занимаюсь музыкой?
— Слышал.
Я достаю из кармана пиджака лист бумаги и заливаюсь краской. Не слишком-то я далек от школяра, который, не в силах сдержаться, делится восторгами с близким ему человеком. Или это был эгоистический порыв — показать, что я тоже способен что-то сочинить? И вот я зачитываю это человеку, которому завтра должны вручить Нобелевскую премию. Ну не профан? Петер смотрит мне в глаза.
— Ну, давай же!
— Только не перебивай.
— Ладно, — говорит Петер, и я тотчас понимаю, что все будет наоборот: я стану то и дело поглядывать на него, чтобы понять по глазам нобелевского лауреата, как «идет» мое повествование.
Надеюсь, не провалюсь, подумал я. Но когда было прочитано первое слово, у меня возникло такое же ощущение, как при съемках фильма: снимаешь первый эпизод, и — не важно, вышел он удачным или нет, — череда кадров захватывает тебя, и ты превращаешься в покорного слугу собственных эмоций. Дело движется, и в иные мгновения начинаешь верить, что в тебе проснулся Лев Толстой, а потом вдруг оборачиваешься мышью, которая, читая свой текст, понимает, сколь многие слова стоят не на своих местах.
Долгое бегство
Спагетти, поезда, клетчатые скатерти в неапольских кафешках, закат на острове Капри, дом Курцио Малапарте, по крыше которого можно ходить, как по человеческому черепу, моцарелла на автотрассе, вид с самолета на молодые оливы Бари, опустевшие города, пещеры Матеры, похожие на крымские, арка Константина в Риме. В Италии мне снится линия автострады — сначала сплошная, потом прерывистая.
Первое турне группы No Smoking Orchestra происходило в Италии, и началось оно на завершающей стадии бомбардировок Сербии самолетами НАТО.
Андреа Гамбетта, которого мы прозвали «дядей», — мой друг, деятель культуры из Пармы, — организовал тур «Побочные эффекты».
После концерта в Апулии я в закулисной суматохе заметил, что на меня поверх голов пристально смотрит человек примечательной внешности. Когда он стал приближаться, я понял, что он не столь опасен, как мне показалось на первый взгляд. Скорее он напоминал эскиз персонажа из неснятого фильма Феллини! Он был пузат и, видимо, страдал от этого, курил табак и посапывал в ритме дыхания (такт две четверти). Это было сопение «Трабанта», который зимой тяжело заводится, а когда наконец трогается с места, кажется, вот-вот заглохнет. Волосы его были гладко зачесаны и собраны в хвост, который словно воплощал пучок его слабостей. Он остановился в полушаге от меня, и его улыбка не вызвала во мне ничего, кроме беспокойства; он смотрел на меня глазами жабы, которая слишком долго пробыла на суше.
— My name is Giuseppe Tiscardi, I am singing in choir of Modena symphony orchestra![13]
— My name is Emir[14].
— I know! You know that I know! Why you tell me your name?[15]
Казалось, так мог звучать голос императора Флавия Октавиана. Джузеппе и сам чувствовал, что его речевой аппарат производит шквал самых разнообразных звуковых волн, его голос гудел, точно церковный колокол в моей деревне — когда звонарь раскачивал его, прихожане радовались не только звону, они верили в то, что он изгоняет бациллы и лечит больное горло. Пока Джузеппе говорил, я проникся надеждой, что эхо его баритона собьет пару-тройку микробов у меня с глаз. Он смотрел на меня, усмехаясь, то и дело покряхтывая, потом воздел указательный палец и с улыбкой, которая должна была пригвоздить меня к месту, попятился к выходу. Кто-то из музыкантов сказал:
— Если эту жабу одолеет кашель, придется подбирать с пола ее глаза, как дети подбирают мраморные шарики.
Он вернулся, таща большую обрамленную картину, за которой его почти не было видно; молекулы скипидара били мне в ноздри — один из любимых ароматов детства, главный конкурент обувного крема. Я медлил встретиться взором с лицевой стороной картины — чутье подсказывало, что это не шедевр!
Рама была восхитительна, резьба выше всех похвал, даже цыганам такое не по плечу. Покачивая головой, смотрю на
