волнения, и голову её не покидала мысль о той ошибке, которую она допустила с выбором Хайди. Ей казалось, что с появлением девочки вся жизнь в доме Сеземанов выбилась из колеи и больше так и не вошла в неё. Клара же была очень довольна: скучать ей больше не приходилось, ибо на уроках с Хайди было очень занятно: она никак не могла выучить буквы и постоянно их путала, а если господин Кандидат, объясняя их начертания, говорил для наглядности про «носик», «хвостик» и «рожки», она радостно восклицала: «Это коза!» или «Это беркут!». Ибо описания будили в её мозгу представления о чём угодно, только не о буквах. В поздние послеобеденные часы Хайди сидела возле Клары и вновь и вновь рассказывала ей об альпийских лугах и о тамошней жизни – так много и так долго, что в ней поднималась тоска по родным местам, и под конец она всегда заверяла:
– Мне конечно же надо домой! Завтра я точно уеду!
Но Клара всегда успокаивала Хайди и убеждала её, что она непременно должна дождаться приезда папы, а там будет видно, как пойдёт дальше. И если Хайди поддавалась на уговоры и успокаивалась, этому во многом способствовала тайная надежда, которую она потихоньку лелеяла, что каждый день, проведённый здесь, увеличивает запас белых булочек для бабушки на две штуки, поскольку утром и вечером около её тарелки всегда лежала румяная булочка; она её немедленно прятала, потому что не могла есть при мысли, что у бабушки такой булочки не бывает никогда, а жёсткий чёрный хлеб она уже не может толком разжевать. После обеда Хайди каждый день оставалась в своей комнате совсем одна на несколько часов, раз и навсегда поняв, что во Франкфурте запрещено выбегать из дома так запросто, как это было в Альпах, и никогда больше этого не делала. Заводить разговор с Себастианом в столовой ей тоже было нельзя, фройляйн Роттенмайер это ей запретила, а попробовать побеседовать с Тинеттой ей даже не приходило в голову; она старалась не попадаться Тинетте на глаза, потому что та всегда обращалась к Хайди в язвительном тоне и высмеивала её. У Хайди было достаточно времени представить, как хорошо сейчас на альпийских склонах, всё зелено, и жёлтые цветочки сверкают на солнце, и всё вокруг сияет – и снег, и горы, и вся долина внизу, и временами Хайди охватывало тоскливое желание немедленно оказаться там. Ведь тётя ей говорила, что она может вернуться домой, когда захочет. И однажды Хайди больше не могла выдержать. Она торопливо увязала все накопленные булочки в красный платок и надела на голову соломенную шляпку, однако уже в дверях дома наткнулась на препятствие на своём пути – на саму фройляйн Роттенмайер, которая как раз возвращалась с улицы. Дама застыла в немом удивлении, разглядывая Хайди с головы до ног, взгляд её особенно притягивал узелок из красного платка. И тут она разразилась:
– Что это ещё за явление? Что это вообще значит? Разве я не запретила тебе строго-настрого выходить из дому без спросу и шататься где попало? А ты опять за своё, да ещё нарядившись как бродяжка!
– Я не собиралась шататься где попало, я собралась домой, – испуганно ответила Хайди.
– Что? Как? Домой? Ты собралась домой? – Фройляйн Роттенмайер в волнении всплеснула руками. – Сбежать хотела! Знал бы господин Сеземан! Сбежать из его дома! Не дай бог, он узнает об этом! И что же тебя не устраивает в его доме? Разве с тобой не обращаются гораздо лучше, чем ты заслуживаешь? Разве тебе хоть чего-то не хватает? Разве за всю твою жизнь у тебя когда-нибудь был такой дом, такой стол и такое обслуживание, как здесь? Говори!
– Нет! – ответила Хайди.
– А то я не знаю! – с горячностью продолжала дама. – Ты ни в чём не знаешь недостатка, ни в чём! Ты неслыханно неблагодарный ребёнок, и от полного благополучия ты уже не знаешь, что бы такое учинить!
Но тут в Хайди поднялось и прорвалось наружу всё, что в ней давно копилось:
– Я хочу домой, и оттого, что я так долго не возвращаюсь, Снежинка всё время жалуется, а бабушка ждёт меня, и Щеглу достаётся хворостиной, если у Петера-козопаса нет сыра на обед, а здесь никогда не видно, как солнце прощается на ночь с горами. И если бы беркут летал над Франкфуртом, он бы кричал ещё сильнее, что так много людей сидят в тесноте и злятся друг на друга вместо того, чтобы уйти в горы, где человеку хорошо.
– Боже милостивый, ребёнок сошёл с ума! – вскричала фройляйн Роттенмайер и в ужасе понеслась вверх по лестнице, где с разбега налетела на Себастиана, который как раз собрался спуститься вниз. – Сейчас же приведите наверх эту несчастную! – крикнула она ему, потирая ушибленный лоб.
– Да-да, сейчас, спасибо, – ответил Себастиан, тоже потирая лоб.
Хайди с горящими глазами стояла на том же месте, от волнения дрожа всем телом.
– Ну что, опять что-то затеяла? – весело спросил Себастиан, но, внимательнее взглянув на Хайди, застывшую столбом, дружески похлопал её по плечу и сказал, утешая: – Ну-ну! Не надо мамзельке принимать всё так близко к сердцу. Веселее, это главное! Мне вот она тоже чуть дырку во лбу не протаранила, но нас этим не запугаешь! Ну? Так и будешь стоять на месте? Пойдём наверх, она нам так велела.
Хайди побрела вверх по лестнице – понуро и тихо, а не так, как обычно бегала – вприпрыжку. Себастиану жалко было смотреть на неё, он шёл позади и подбадривал Хайди:
– Только не сдаваться! Только не грустить! Прибавь храбрости! Мамзелька ведь у нас разумная, никогда не плакала, сколько у нас живёт, а ведь в её возрасте все плачут по двенадцать раз на дню, это известно. Котята наверху тоже весёлые, скачут по всему чердаку как придурочные. Сразу же отправимся с тобой к ним и посмотрим, как только дама от нас отстанет, да?
Хайди кивнула, но так безотрадно, что у Себастиана сжалось сердце, и он с состраданием смотрел вслед девочке, пока она не вошла в свою комнату.
За ужином в этот день фройляйн Роттенмайер ничего не говорила, но то и дело бросала в сторону Хайди насторожённые взгляды, как будто ожидая, что та в любой момент устроит что-нибудь неслыханное. Но Хайди сидела тихо, как мышка, и не шевелилась. Она не ела и не пила, только булочку припрятала в карман.
На следующее утро, когда господин Кандидат поднимался по лестнице, фройляйн Роттенмайер тайком отозвала его в столовую и там в тревоге поделилась с ним своими опасениями, что смена воздуха, новый образ жизни и непривычные впечатления свели ребёнка с ума. Она рассказала ему о попытке Хайди к бегству и повторила ему странные речи ребёнка – так, как она их запомнила. Но господин Кандидат успокоил фройляйн Роттенмайер, заверив её, что он и сам заметил, что хотя Адельхайд, с одной стороны, и весьма эксцентричная, но, с другой стороны, вполне в своём уме, так что у неё – при правильном обращении – постепенно может установиться необходимое равновесие, и он за этим присматривает; он полагает, что важнее всего обстановка и что он с нею не выходит за рамки обучения грамоте, коль уж она не в состоянии выучить буквы.
Фройляйн Роттенмайер немного успокоилась и отпустила господина Кандидата на занятия. Ближе к вечеру она припомнила, в каком виде
