это дело коснулось непосредственно меня, я немного растерялся.
И действительно, как принято отвечать-то в этом времени? В дореволюционной, царской России, вышестоящему начальству отвечали: «Рады стараться!». При временном правительстве Керенского, я не помнил или даже не знал, как говорили. А вот после Великой Октябрьской Социалистической Революции вроде бы на похвалу командиров нужно было отвечать: «Служу трудовому народу». И будет это вроде бы до войны. А уже потом, поменяться на другое приветствие. Но вот когда конкретно это произойдёт, я совершенно не помнил. Однако отвечать что-то было нужно.
А потому махнул на всё рукой и закончил фразу почти шёпотом, так как мне казалось, будет правильным: — … трудовому народу!
— Что? — переспросил Горшков.
— Э-э, Служу трудовому народу! — уже менее уверенно повторил я.
По недовольному лицу НКВДэшника, по его нахмуренным бровям и буравящему взгляду понял, что ошибся со своим приветствием.
— Не знаешь ты воинский устав Забабашкин, — покачал головой он. — Как же ты нормы ГТО сдавал?
— Да, сдал как-то, — пожал я плечами и неуверенно уточнил: — Вы хотите сказать, что нужно говорить: Служу Советскому Союзу?
— Точно так и нужно говорить! Именно так, и никак иначе. Приветствие «Служу трудовому народу» использовалось до 1937 года. А потом вышел приказ номер двести шестьдесят от 21 декабря 1937 года, — и младший лейтенант и процитировал: — Введено Уставом Внутренней Службы РККА Статья 31 Устава: 'Если начальник благодарит — воинская часть или отдельные военнослужащие отвечают: 'Служим, или служу, Советскому Союзу.
— Вот как⁈ Гм, удивительно, — хмыкнул я, задумавшись.
Мне казалось, что это приветствие будет рождено позже, где-то в 1943 году, вместе с введением погон. Ан нет, оказалось, что это приветствие появилось на несколько лет раньше.
Ну, а раз так, то нужно было немедленно исправляться, и я, вытянувшись по стойке смирно, громко и чётко произнёс:
— Служу Советскому Союзу! — как и полагается, в эти годы, ответил я и, пользуясь, случаем поинтересовался: — А кожанку мою трофейную вы мне вернёте?
— Вернуть-то верну, но к чему она тебе? Тебе по уставу её носить не положено, — ответил тот, а потом добавил: — Разве что в свободное от службы время. Только где его сейчас взять? — он вздохнул и добавил: — Как выпишут из госпиталя, придёшь к нам в отдел, отдам.
— Товарищ следователь, а можно вопрос?
— Давай. Только быстро. Дел много. Я и так полдня с тобой прокопался.
— Скажите, я просто никак в толк взять не могу, зачем предатель Якименков решил открыться и напасть на товарища лейтенанта государственной безопасности? Я и так думал и сяк, никак понять не могу. Ведь он же — враг этот, уже можно сказать, что втёрся к нам и в доверие. Так зачем он проявил себя?
— Точно сказать тебе не могу, — доставая пачку папирос, сказал НКВДэшник, — но есть предположение. Якименков этот, скорее всего, получил задание с отступающими нашими бойцами влиться в наши ряды. Легализоваться и дальше уже заниматься саботажем, организацией паники и тому подобным вредительством. Начать дать свою грязную работу, он, скорее всего, должен был незадолго до начала ожидаемого нами немецкого наступления. И так бы всё и произошло, если бы вы с товарищем Воронцовым немецкого офицера бы не захватили. Это-то и поменяло его планы. Вероятно, он подумал, что если спасёт этого Шульца, то немецкое командование его отблагодарит. И нужно сказать, он был в своих размышлениях прав. В портфеле были важные карты и ценные сведения, так что немцы были бы очень рады, если бы у нас этих сведений не было.
— Ясно. А ещё один вопрос можно? — поинтересовался я и, увидев, что тот недовольно поморщился, быстро произнёс: — Совсем маленький.
— Ну?
— Вопрос такой: Вы же сразу, с первых минут знали, что я не немецкий шпион? Ведь знали? Я прав?
— Может, и знал, — ехидно уставился он на меня и с ленцой добавил. — И что?
— Как что⁈ — искренне возмутился я. — Тогда зачем вы меня обвиняли и мариновали⁈
— Как ты называешь: мариновали, мы тебя, потому что ты был в окружении. Так положено. Так что не надо учить меня делать мою работу, — холодным тоном отрезал НКВДэшник, но потом, вероятно осознав, что общается с семнадцатилетним пацаном, к тому же захватившим ценного языка, заметно потеплел и более мягко сказал: — Так было надо, Алексей. Ты пережил серьёзное испытание. Общался с немецким шпионом. Я должен был заставить вспомнить тебя всё в мельчайших деталях, — похлопал меня по плечу и повторил: — Это моя работа.
Горшков отпустил конвоира, что непрестанно следовал за нами, а сам, рассказывая по дороге, проводил меня до кабинета главврача. Из его слов я понял, что Анна Ивановна Предигер ранее была главврачом больницы в Троекуровске, а ныне стала руководителем госпиталя, что расположился в здании школы.
Она приняла меня буквально сразу, как только следователь заглянул в её кабинет.
— Да-да, конечно, входите, — произнёс глубокий голос, который, вероятно, принадлежал женщине средних лет.
Младший лейтенант завёл меня в кабинет, усадил на кушетку и, сказав, что подождёт в коридоре, ушёл.
Ну а мной, наконец, занялся настоящий врач.
Как оказалось, она, кроме всего прочего, была ещё окулистом и хирургом. И именно она занималась моими глазами в прошлый раз, когда мы с Воронцовым ехали в Троекуровск на вокзал и, попав под обстрел, угодили в больницу.
— Всё не так плохо, как могло бы быть, да-с, — произнесла она, закончив рассматривать покраснение левого глаза. — Очень плохо, дорогой товарищ, что вы раньше положенного срока сняли повязку. Может быть осложнение, да-с. Но, к нашему обоюдному счастью, пока я этого не вижу. Так что, вполне возможно, если вы будете соблюдать рекомендации, что я вам дам, то выздоровеете очень скоро.
— Я готов, — произнёс я, после разрешения закрыть веки.
— Сейчас я попрошу медсестру ещё раз промыть раствором вам глаза и пропишу капли. Но всё это лечение будет напрасно, если Вы сами не будете заботиться о себе. Ну и капельки три раза в день закапывать не забывайте, да-с.
— И что мне делать?
— Во-первых, не трогать глаза руками. Не чесать. Не царапать ногтями. Занесёте инфекцию и вообще можете лишиться зрения. Помните это! Гигиена, и ещё раз гигиена! А во-вторых, стараться избегать дневного света хотя бы
