— Мам, ты с ума сошла, — сказала Джоан, и уже не в первый раз. — Священная коллегия — это кучка старых девственников с дурным характером. Им такая малюсенькая уступка уже причиняет физическую боль, а вы о чем просите? Вы же хотите не просто женатых священников. И даже не просто священников-женщин. А священников-женщин, которые могут вступать в брак. Возможно, даже друг с другом. Беременных священников. Искусственно осемененных священников-лесбиянок с норовом. У Папы удар случится.
— О, маловерная дщерь моя, — отвечала сестра Эллен, изо всех сил давя на чемодан, чтобы закрыть его. — В Гарварде ты стала язычницей.
— Мама, тебя отлучили. Тебя туда даже не впустят.
— Отлучение — это просто политика. — Послышались двойные щелчки — замки чемодана закрылись. — Слушай, я понимаю: тебе хочется поиграть в агностика, — но я эту церковь все еще люблю. И без нас в ближайшие полвека она погибнет. Если она утратит значимость, это ее убьет. Его Святейшество этого не понимает, Священная коллегия этого не понимает, но я это понимаю, так что я, как благочестивый католик, обязана донести свое понимание до других. — Она закурила.
— Я тобой горжусь, мам, — сказала Джоан. — Язычница я или нет, но я хочу, чтоб ты знала, что я тобой горжусь. Но ты ведь понимаешь, что тебя убьют?
Женщистки полетели в Рим на паре заказанных аэробусов «Люфтганзы» — «Алиталия» отказалась их везти — и проскочили через паспортный контроль как группа германских торговцев пивом, приехавших отдохнуть. На рассвете следующего дня они собрались на западном берегу Тибра, чтобы выступить в Ватикан. По такому случаю монашки отказались от ритуальных одеяний, подобающих их орденам, и надели стандартную форму — «штурмовые рясы», в которых сочетались гордые пурпурные тона, простота ткани и скромный покрой. Семь сотен марширующих по Виа-делла-Кончильяцьоне католичек-женщисток, глаза и лица которых светились решимостью, напоминали процессию пингвинов сливового окраса.
Святейший престол об их визите предупредили. Ворота в Ватикан остались открытыми, но на Пьяцца-Сан-Пьетро швейцарские гвардейцы в своих ярких желто-красно-синих костюмах сформировали полосу обороны, блокируя подход к собору Святого Петра. Поскольку ни одно подобное противоборство не обходится без разъяренной толпы, на площадь вызвали тысячи две римлян, которым пришлось вылезти из постелей, явиться на площадь и собраться в кучки у северного и южного краев, где их демонстративно сдерживали карабинеры в черных ботинках. А в центре площади вокруг обелиска кишели папарацци из бульварных газет, запеленатые в белые спортивные пиджаки кающихся грешников от Гуччи и Армани, и щелкали затворами.
«Си-эн-эн» транслировало все это в Штаты, над собором парил их дирижабль с фотокинопулеметами. Один гвардеец отделился от остальных и забрался на крышу собора, дабы сообщить дирижаблю, что ему следует улететь, а потом попытался сбить его из арбалета XVI века. За четыре тысячи миль и шесть часовых поясов к западу, хотя дело было уже за полночь, в «Салуне Бетси Росс» сидели Джоан с Лексой и наблюдали за тем, как эта драма разворачивается на экране телевизора над барной стойкой. Когда монашки вышли на площадь, в правом фланге подруги заметили сестру Эллен Файн — в руке у нее дымилась сигарета, хотя она так нервничала, что забывала затягиваться.
— Их перережут, — сказала Джоан, сама куря одну «Мальборо» за другой. Ей было страшно, и она злилась на мать, поскольку та рисковала жизнью, по ее мнению — из-за пустяка; и в то же время ее переполняло восхищение и желание увидеть, как восторжествует справедливость: руководствуясь подобным желанием, она и сама проведет немало походов, подогреваемая надеждой, что в момент истины к тем, кто злоупотребляет данной им властью, вернется рассудок, и они отступят. «Сейчас выйдет Папа, — думала она, — раскинет руки и скажет: „Хватит так хватит. Мы вас принимаем. Не надо насилия“». Джоан теребила бусины четок; Лекса взяла ее за руку.
Монахини уже почти подошли к ступеням собора, и тут начался обстрел. В свое время ортодоксальные раввины у Стены Плача в Иерусалиме кидали в евреек-женщисток складными металлическими стульями, но римская толпа избрала более традиционные боеприпасы: камни и кирпичи. В мать Джоан попал бюст императора Нерона — удар пришелся по голове, проломил череп, после чего сестра Эллен навсегда оглохла на одно ухо.
— Было не больно, — настаивала она неделю спустя, лежа в кровати и беседуя с дочерью. — Просто раздался звон, словно у меня в голове кто-то ударил в колокол, а в следующий миг я уже ехала на велосипеде…
— На велосипеде, — повторила Джоан.
— Я ехала по внешнему краю неба, — объяснила сестра Эллен, — в самую крутую гору, какую только представить можно. Я бы совсем выдохлась, но к тому времени уже перестала дышать, так что крутила и крутила педали, и когда я проехала целую вечность, небо выровнялось. И это была равнина со звездами, точно как рассказывают: перламутровые врата, улицы за ними вымощены золотом…
— И Апостол Петр на входе?
— О да. Только совершенно не такой, каким ты его себе представляешь. Без ниспадающей белой бороды, вообще ничего подобного. Он молодой, видно, что много времени проводит на улице, мускулистый и смугловатый… — Она смолкла, несколько смутившись.
— Бедняга Элли, — сказала сестра Джудит Чаш, ее подруга-женщистка (она вернулась с поля боя без единой царапины, завалила одного из швейцарских гвардейцев и вынесла мать Джоан в безопасное место; Папу они так и не увидели). — Элли видела Святого Петра, и у нее возникли нечистые помыслы.
— Но он был воистину прекрасен, — призналась сестра Эллен. — Вообще-то не мой тип, мягко говоря, но притягательность его наружности отрицать нельзя.
— Может, — предположила Лекса Тэтчер, — тебя привлекала лишь его святость?
— Сомневаюсь. В первую очередь я подумала о том, что у него самая красивая задница, которую мне доводилось видеть. Никогда не слышала, чтобы Дух Святой проявлял себя подобным образом… Так вот, я поздоровалась с ним, он тоже меня поприветствовал и вежливо так попросил подождать, пока узнает, где меня решено поселить. Компьютера или телефона у него не было; рядом с вратами стояла огромная картотека, на всех ящиках кодовые замки с римскими цифрами, для галлюцинации это было бы странновато. — Она выразительно посмотрела на Джоан, по которой было видно, что она не верит ни единому слову. — Потом, когда Петр попытался вспомнить, XVII налево или XVII направо, я услышала сзади пыхтение и увидела, что за мной приехала делегация моих Сестер в Пурпуре. Они победили склон на тандеме на двенадцать ездоков, хотя по их красным лицам я поняла, что они были готовы душу продать за школьный автобус. — Она похлопала сестру Джудит по руке. — Они остановились в отдалении, словно не осмеливаясь подойти ближе, и поманили меня: «Иди сюда, борьба не закончена, куда ты так спешишь?»
— И ты вернулась.
— В ту же минуту. Хотя, надо признаться, что, выбирая между задницей Петра и ржавым велосипедом с сестрами, я усомнилась. — Она ухмыльнулась очень не по-монашески и повернулась к Джоан. — А ты, моя безбожная дочь, думаешь, что мне все это приснилось?
