— Глянь, похоже, наша компания им не нравится, — рассмеялся Рогала.
Юноша удивился возбуждению гнома и вдруг понял, что, сам того не заметив, обнажил Добендье. Он содрогнулся в отвращении. Теперь ясно, чему обрадовался коротышка: крови для своей госпожи. Меч заставил вынуть себя — помимо его воли.
Готфрид разозлился, но тут же взял себя в руки: сейчас желание Зухры совпадает с его собственным. Да и что теперь поделаешь? Не насытившись, клинок в ножны не вернется.
И снова он будто вырос, а мир вокруг умалился. Жалкие смертные копошатся у ног, смеют мешать. Меченосец спешился, шагнул вперед, и по вентимильскому лагерю пронесся шепот ужаса.
Воин расхохотался, завертел Добендье над головой, приближаясь к ведьме.
Тишина легла на землю, пятьдесят тысяч глоток замерли на полувдохе, У самого горизонта месяц запылал ярче солнца, и вокруг ведьмы заплясали серебряные нити. Она воздела руки, причудливо повела пальцами. Ее текучий вязкий голос заполнил пространство, полетел отовсюду — колдунья пела, призывая силу. Волоски сплетались в плотную сеть, пока женщина не превратилась в голосящую паучиху среди искрящихся тенет. А над нею в зыбком тумане рисовался исполинский лик.
Из памятей, украденных клинком, Готфрид узнал: паучиха — верное слово, точный образ. Лишь наделенный великой силой избегнет гибели, коснувшись ее серебристой западни. Лунные путы вытягивают душу, подобно Добендье.
Нить метнулась к юноше, ткнулась слепой змеей, хлестнула. Великий меч взвился, и отсеченный ошметок, опалив землю, потемнел, рассеялся дымкой.
Еще десяток сверкающих отростков, и Добендье засвистел, замелькал. Готфрид шаг за шагом приближался к помосту, оставляя позади красно-черный выжженный след. Сквозь сгустившуюся сеть уже не различить было женской фигуры, а зачарованное лезвие секло все стремительнее — быстрее, чем противница успевала плести.
Временами нить прорывалась, обдавая цепенящим холодом. Меч защищал и питал юношу энергией, но каждое касание отнимало силы. Вот он какой — ледяной поцелуй Добендье. Заболела нога, снова опустилось тронутое параличом веко.
Но неожиданно боль протрезвила, освободила разум, пока тело оставалось в плену клинка. Готфрид вдруг понял, как вернуть свое «я», избавиться от власти Добендье. Но не сейчас: мешать тому в бою — самоубийство. Пока их желания совпадают.
Нужно спасти Анье от безумия. Сомнений нет: среди паутины она. Во всем этом чародействе — ее стиль, ее рука, ее душа.
Ведьма уяснила, что сражается с серьезным противником. Паутина стянулась, соткалась коконом вокруг нее, снаружи остались лишь атакующие волоски, и они все множились. Интересно, понимает ли она, с кем бьется? А для чего колдовство? Для Катиша? Можно представить: серебряная сеть зависает над городом, нити крадутся в дома, в казармы. Братья Синего ордена и Хонса Эльдрахер защитят себя, но обычные люди, лишенные магической силы, погибнут. Ведьма только прибавит в мощи, а вентимильцы невозбранно войдут в крепость, добивая сталью тех, кто как-то выжил в схватке с лунным чародейством.
Добендье слабел — почти незаметно, постепенно. Хотя и напился вволю после пробуждения, но более сдерживать мерцающий вихрь не мог. Готфрид чувствовал: клинок испугался, растерял уверенность.
Но и сила ведьмы иссякала. Сплетения замедлились, их становилось меньше. Теперь колдунья лишь поддерживала кокон, а Меченосец был уже в двадцати футах. Он заметил, что ослепительная луна опускается за почернелые холмы.
Противница это знала и теперь лишь оборонялась.
Клинок победно запел и пополнил силы, выпив жизни пяти застывших от страха вентимильцев. Лезвие отчаянно взвилось и, отбивая внезапную атаку, встретило серебристый сноп лучей.
Добендье впитывал свет, сменив ликование на жуткий стон. Тысячи солдат повалились наземь, схватившись за уши.
Луна опускалась все ниже. Правая рука Готфрида отяжелела. Чувство необоримости, превосходства над смертными истончалось, блекло. Огнем пылала увечная нога. Клинок вытягивал из Меченосца последние силы.
Юноша краем глаза заметил, что Рогала кинулся к нему. Наверное, чтоб завладеть оружием, если он погибнет, и передать кому-нибудь другому.
Верхний уголок месяца скрылся за холмами, и энергия ведьмы иссякла. Светящийся сноп потускнел. Готфрид, стиснув зубы, заковылял вперед. Нога болела сильней, чем во время хвори. Рука с мечом опустилась, увлекая вниз слабо мерцающие нити; окровавленное острие Добендье зачертило по выжженной земле.
Воин подошел к основанию платформы и поднял глаза. Это Анье, несомненно. И она узнала брата. Но в ответном взгляде отразилось скорее не удивление, а страх.
Поражение отпечаталось на ее лице — истощило его, украло красоту. Золотистые когда-то волосы струились теперь лунным серебром. Она выглядела старше матери в день гибели Касалифа, а тогда сафайрина очень постарела.
Готфрид не радовался победе, он ощущал лишь усталость, разочарование и глубокую горечь. Ведь до последнего надеялся, что сражается не с сестрой, что не ей придется смотреть в глаза.
Они общались едва уловимыми жестами. Юноша глянул вопросительно — Анье в ответ чуть пожала плечами. Само собой, сестра тоже не понимала, за что ей все это. Она — избранная, как и ее более удачливый братец. Девушка нахмурилась: что теперь? Он кивнул: спускайся.
Потихоньку сила, почерпнутая из последних глубинных запасов, возвращалась и к Готфриду, и к мечу. Усталость отступила, нога перестала болеть. Ожило веко.
— Нам лучше бы ехать, — заметил подоспевший верхом Рогала.
Гном указал кинжалом на солдат вокруг — те уже засуетились.
Вентимильцы начали приходить в себя. А Хонса Эльдрахер, затеявший вылазку, похоже, побеждал. Близ города разгорался бой на заклятиях.
— Ты прав, — согласился Готфрид. — Где мой конь? И добудь-ка еще одного для моей сестры, возьмем ее с собой. Пусть лучше служит союзу, чем миньяку.
Тайс пожал плечами, и вдруг юноше показалось, что на губах оруженосца мелькнула гнусненькая ухмылка.
Анье ступила наземь, застыла в нерешительности.
И тут Добендье ударил — внезапно, застигнув Готфрида врасплох. Клинок метнулся и глубоко впился в тело девушки.
Крики брата и сестры слились в один вопль, который, казалось, продолжался вечно. Меч все пил, пил и пил и не мог остановиться. Боль и гнев Анье стали частью Готфрида, перетекли в его душу. Ее ненависть слилась с его яростью, сделалась почти сверхъестественной, почти сравнялась с мощью меча. Даже сам Добендье признал родившуюся в юноше силу — тот ощутил одобрение клинка.
Тело Анье умерло, испустив тихий вздох, и Готфрид взревел, раздираемый ужасом и ликованием. Он ненавидел себя.
В следующее мгновение юноша пересилил клинок и, развернувшись, бросился на Рогалу.
Гном соскочил с лошади проворнее кошки, и Добендье рассек лишь воздух над седлом. Тайс глянул на Меченосца, страшно выпучив глаза, оскалившись, и тут же с нечеловеческой ловкостью увернулся от копыт.
