один — откуда он взялся, я не знаю, не видела — слышу, что он с моего плеча стреляет туда уже, вдоль канавы.
Он, наверное, думал, что я тоже убитая. Я никакого вида (не подала. — А. Г.)! Ни звука! Не шевельнулась, ничего… Потом, когда они уже кончили стрелять, все затихло. Я все равно еще боюсь подниматься. Потом слышу: уже все разговаривают тут, около тропинки (а мы у самой тропинки с матерью). Все разговаривают. Ну и я тоже поднялась на коленки. Стою. А немец-то этот, который стрелял с моего плеча-то, так поглядел и думает: что ж это я? Всех перестрелял, да, а ее не убил!
Ну, что там осталось? Которые раненые, но могли идти сами, и которые ничем невредимые, — всех нас собрали в одно место. Мужчин погнали на большак, а нас — в деревню. Кто не мог идти, тут же на месте пристреливали… Вот и сейчас у меня крестница, она мне племянница. Мать ее (была убита. — А. Г.). У ней девочка четыре годика. Мать лежит в канаве, а она не понимает, трясет ее: «Мам, пойдем домой! Все пошли». Немец подошел, прямо в упор ее, в лоб, застрелил.
Шли пока (в деревню. — А. Г.), тут те, которые ранены, кричат, охают. Старики там… Они, немцы, тут же: кого от винтовки шомполом, кого прикладом!
Пригнали нас под конвоем в деревню. От краю второй дом. Нас всех туда посадили, кто жив был. Заперли. Поставили двоих немцев охранять нас. Они ходят… Всех, кто тут раненный, немножко завязали. Мне тут тоже завязали (раны. — А. Г.). Была соседка наша, она и мать свою и меня тоже перевязала.
Ну, мы до трех часов утра… В три часа утра они зажгли деревню. Видим: напротив (у нас деревня на две стороны) горит. Смотрим: уже напротив дома все горят. И первый дом тоже горит, и сзади горит. А мы все еще сидим. И немцы все еще тут ходят. Потом решила уходить. В котором доме мы сидим — уже двор загорелся, а мы все сидим, немцев боимся. Ну, потом выбили окно и пошли. Они нас, правда, не остановили, ничего. Пошли вдоль деревни. Говорят: «На Волгу, на Волгу! Рус, на Волгу… Ну, туда пришли в лесок, вот как сейчас грезенек[12]. Просидели там до утра. Утром вдруг — едут!.. Ну, думаем; обратно немцы. Ой, немцы, немцы! Сейчас нас заберут. А оказывается, это наши, русские. Приехали.
Добавление 1. О братьях и отце
Как начали стрелять, — Борис рассказывал (четырнадцатилетний брат. — А. Г.), — он сразу побежал дальше.
А чего ж, надевали на себя все; что только можно было надеть, то и надевали. На нем было два пальто… И вот у него все, все было прострелено: и пальто, и пиджак, и рубашка прострелена, а тело не затронуто. Только по одежде прошли пули. Он говорит: «Я убежал дальше туда, в Снитню». У нас так называется место — Снитня. Я, говорит, там один в кустах так и лежал. Видел, как горела деревня, видел, как вы пошли, пошли в дом, как вы пошли из дома туда, к Моркину. Я все видел, все видел, но не пошел, пока наши не пришли.
А потом, когда наши утром пришли, то и сюда пришли в болото — посмотреть, кто жив остался. Брата раненого (другого брата рассказчицы, мальчика одиннадцати лет — А. Г.) принесли сюда в деревню. Это уж после нашего расстрела. Светло стало — в декабре светло в девять часов, наверное. А ведь он (Борис) так там и ночевал, один!
Он говорит, что с отцом разговаривал, отец еще был жив. А у нас был еще маленький братишка, десять месяцев ему. Он был у отца на руках. Отец же был ранен. И у него в потайном кармане была бутылка молока для ребенка. Борис рассказывал, что отец ему говорил: «Борис, подползи ко мне. Я не могу… Подползи ко мне, достань мне молоко, я очень пить хочу». Я ему, говорит Борис, достал молока бутылку, он ее выпил. И он мне сказал, когда я ему доставал молоко, что мамку убили, а Клавдию он видел — пошла в деревню. В сознании со мной разговаривал. «Я мог бы идти, — он мне сказал, — но не хочу. Если б я поднялся, они бы меня тоже взяли на большак, как других мужиков. Я сделал вид, что я убитый…»
А маленького немцы взяли у него. У него что ж, руки раненые. Одна у него в этом месте перебита, а другая вот здесь в плече. Ну, они взяли, немцы… отдали Тоньке Глуховой: «Матка, неси». Она принесла туда же, в дом, где мы были все.
Добавление 2. О матери.
Мать, по-видимому, или пулей разрывной, или какой гранатой была убита, я не знаю.
Мы лежали с ней рядом, плечо к плечу. И очень так стреляли, стреляли. А что ж, мы первые с ней лежали (ближе всех к немцам. — А. Г.). Мне что-то стало так страшно… Я говорю: «Мам, ты немножко подвинься». Только вот она успела немножко подвинуться, я так ближе к ней приклонилась. Тут же сразу она ойкнула: «Ой!» И все! Слышу выстрел, и она только один раз ойкнула — и больше даже ни звука! Сразу ее насмерть, а меня — после, я еще была не ранена! Чем, я не знаю!
9. О жизни в оккупации
Ночью-то с большака немцы едут, и до нас добрались. Кричат:
— Матка! Яйка! Яйка!
Они как, все стали тащить, что им надо, и добро разграбили. Валенки с ног снимали. Печку топят, сунут ноги — не гут! Обувка-то у них какая — смех! И давай к нам приставать, снимай валенки. И я сняла, а сама ходила в старых.
Они не понимают. Поросенка зарежут, на части разрубят, в печку сунут и жрут всю неделю, а кости в печь бросают.
Как отступали, бутылки с горючим бросали в дома. Винтовкой в окна — раз! — чтобы горело быстрее… До конца деревни, он не дошел, потому что близко лес. В лесу-то партизаны, а партизан они — во как боялись!..
Под Оленино мы шли, а там и вовсе незаметно, что деревни были. В деревне Вселуки согнали восемьдесят человек стариков и детей — сожгли. Никого не пожалели, так и сожгли живьем. Там и ребятишек в колодец бросали.
…Ехали мы по заготовкам, как их прогнали-то, видим: валяются наши, руки-ноги раскинувши, так навалено видимо-невидимо. Помню, едешь по тропинке — ой, страшно! — за солдатами. А кругом все заминировано, вот ужас-то!
А голодали как! Так плохо
