Я его узнал сразу, хотя он горбился и жался поближе к стене, – это был один из боевиков шефа; он выполнял лишь особо секретные поручения моего "благодетеля". Никто не знал его имени и кличку. Про себя я прозвал его Брюнетом; он был черноволос, смугл и смахивал на грека. Брюнет всегда был вооружен до зубов.
Он едва не бегом свернул за угол, направляясь к машине шефа. Вскоре я услышал, как он открыл багажник.
Момент был удобный, и мне никак нельзя было его упустить: выпрямившись, я в несколько прыжков очутился возле "Волги". Брюнет, засунув голову в багажник, ковырялся там, судя по звуку, перекладывая с места на место какие-то железки.
Я не колебался ни секунды: резкий удар локтем по позвоночнику и, когда он со стоном обмяк, я сильным рывком запрокинул его голову назад. Раздался хруст, слабый вскрик и сипение…
Я отпустил уже бесчувственное тело, которое бесформенным тюфяком сползло на землю, и решительно, не таясь направился к подъезду.
Я вовсе не удивился, что дверь квартиры Лукашовой была не заперта. Горячечное возбуждение охватило меня, но руки, когда я достал наган, не дрожали.
Все, шеф, пора ставить точку.
Киллер
Наверное, запах параши меня будет преследовать и в тех местах, куда скоро отправлюсь уже не под конвоем, а в сопровождении прислужников ада…
Все. Точка. Финиш. К нему я пришел по своей воле, а значит, и говорить больше не о чем. Моя жизнь в обмен на жизни тех, кого я убил. Справедливо. Ни к кому претензий у меня нет, ни на кого не в обиде, в особенности на судьбу, которая петляла, петляла да и привела к финалу, предначертанному мне еще в материнской утробе.
Пожалуй, я судьбе даже где-то благодарен – за то, что она нечаянно свернула на нехоженые тропы, а не повела прямо к уготованной с детства ямине, куда меня, алкоголика или наркомана (иное мне, думаю, и не светило), бросили бы, как бездомного пса, для приличия завернув в рваную дерюжку, выделенную от щедрот нашего заботливого государства.
Этот запах… Почему-то я от него схожу с ума.
Моя камера в коридоре смертников просторная, я в ней пока один, параша стоит далеко, возле двери, закрытая плотно подогнанной крышкой. И тем не менее вызывающие рвоту миазмы вползают, как черви, в носоглотку, отравляя кровь, и в мозгах временами творится нечто невообразимое, совершенно неподвластное здравому рассудку.
Когда становится и вовсе невмоготу и кажется, что голова от клокочущей под черепной коробкой дряни вот-вот лопнет, я бросаюсь на постель, накрываюсь одеялом и почти беззвучно вою в подушку.
А вообще я считаюсь тихим и потому пользуюсь у надзирателей некоторым снисхождением. Чего не скажешь об остальных обитателях этого чистилища перед входом в преисподнюю.
Стены тюрьмы, построенной в начале века, достаточно толсты, но и сквозь них ко мне доносятся безумные вопли и стенания приговоренных к высшей мере. На меня эти крики не действуют, они мне безразличны, даже временами вызывают нервный смех.
Странно, однако, но факт: убийцы, для кого вид крови не менее привычен, чем стакан красного вина, которым отобрать чужую жизнь – раз плюнуть, до безумия боятся потерять свою, никчемную и никому не нужную.
Впрочем, я их понимаю – когда нажимаешь на спуск и пуля рвет живую плоть, меньше всего думаешь о том, что кому-то сейчас так больно, будто в тело воткнули раскаленный прут, и что когда-нибудь и тебя настигнет такая же всепоглощающая боль, ибо ничто в этом мире не остается безнаказанным. А в нашей, с позволения сказать, "профессии" подобный конец – дело само собой разумеющееся.
Рано или поздно и до тебя доберутся: то ли те, кому положено по службе, то ли твои заказчики, чтобы спрятать концы в воду, – лишние знания очень обременяют человека…
Взял меня Ведерников, мент, которого я, по доброте душевной, что называется, достал с того света, прикончив перед этим Феклуху и своего шефа – будь он трижды проклят! Конечно, я не ожидал от опера такой прыти, когда освободил от веревок – он даже на ногах не мог стоять после "разговора" с Феклухой.
В другое время и при других обстоятельствах не видать бы ему меня, как своих ушей, но когда я нашел задушенную Тину Павловну, то впал в состояние, близкое к трансу: ее-то за что?!
А вообще я на Ведерникова зла не держу – он просто выполнял свой долг. И, конечно, прав – трижды прав! – не место мне среди людей.
Душа моя выгорела дотла, все, что еще оставалось у меня светлого, я сам смешал с грязью, нет ни забот, ни привязанностей; ни настоящего, ни будущего – зачем мне такая жизнь? Чтобы просто болтаться как дерьмо в проруби, между двумя берегами, на которых меня никто не ждет, где меня ненавидят и боятся?
Короче, как бы там ни было, но под своей жизнью я подвел черту. Жизнь просочилась сквозь пальцы, как сухой песок, и в мои пустые ладони уже вливается мрак вечного небытия. Еще несколько дней – и я вернусь туда, откуда пришел в этот мир.
Не думаю, что там райские кущи, да мне это и безразлично. Потому что я давно уже мертв, а эта камера всего лишь комфортабельная могила.
И снова запах… Голова… Как болит голова… Нет, нет… Не-ет!!!
Волкодав
– Капитан, пора…
Кто-то мягко, но настойчиво теребит меня за плечо, и сладкий предутренний сон негодующе отбрыкивается, пытаясь опять увлечь меня в свои наполненные негой чертоги.
– Пора…
Ну прилепился как банный лист! Я с трудом открываю глаза и вижу совершенно бандитскую физиономию с рваным осколочным шрамом на правой щеке.
Это старый диверсант, прапорщик Лесняк по прозвищу Кобра. Мне пришлось вместе с ним пропахать по-пластунски пол-Афгана.
– Пошел к черту, Кобра… – лениво отвечаю я и натягиваю на голову грубошерстное солдатское одеяло.
– Капитан, время… – бухтит над ухом Лесняк и ласково тычет мне под ребра своим огромным кулачищем. – Операция начинается через два часа. Жошка уже весь на дерьмо изошел, вас требует.
– Вот сука… – рывком сбрасываю одеяло и с неожиданно проснувшейся злостью начинаю надевать свою амуницию. – Кому не спится в ночь глухую…
Жошкой кличут подполковника Ветлугина, начальника разведки 36-й десантной дивизии. Кто приклеил ему эту кличку неизвестно, но, думаю, вовсе не из-за имени-отчества – Георгий Лукич, – а по причине полнейшего внутреннего сходства с некой частью человеческого тела, название которой весьма созвучно имени Жора.
Афгана он и не нюхал, и когда мы кровью харкали, наглотавшись по самое некуда въедливой пыли Кандагара, Жошка себе чины зарабатывал в московских штабах да академии заканчивал, чтобы в конце военной карьеры полюбоваться на генеральские лампасы на собственных штанах. Уж не знаю, что там у него не связалось, но в столице его не оставили, а подкинули нам – так сказать, "для усиления"…
