видел его, — сказал он, — откуда мне знать, что ты говоришь правду?
— Если бы ты увидел его, то понял сразу, — пылко выпалила Феофано, — у него твои глаза— и твой нрав, пусть он еще не проявился в полную силу. Но когда Василий взойдет на трон, это почувствуют все...
— Удачи ему, — равнодушно произнес Свенельд, — жаль, что я никак не смогу помочь.
— Я просто хочу, чтобы ты знал, — сказала Феофано, вставая и вновь закутываясь в свое одеяние, — просто, чтобы помнил, что пока жив Цимисхий наш сын остается в опасности. Что тебе делать с этим знанием — решай сам.
Нарочито покачивая бедрами, уже совсем не с императорским достоинством она прошла в лодку, где уже сидела ее служанка. Молчаливый Теодос налег на весло и лодка отвалила от берега. Свенельд провожал взглядом утлое суденышко, пока оно не развернулось в ночном мраке, после чего развернулся и зашагал вверх по склону холма.
— Чтобы черти в аду вырвали тебе ядра и запихали в твою глотку, ты гнойный прыщ на теле империи, низкорослый выродок, ублюдок свиньи и армянского шакала! Пусть Харос вырвет тебе глаза, пусть Гелло выпьет жизни всех твоих детей, пусть...
Грязная брань разносилась по площади перед Святой Софией, пока «бессмертные» Цимисхия, наплевав на все традиции, вытаскивали из храма ругающуюся и упирающуюся Феофано, запихивая ее в стоявший рядом с храмом паланкин, на потеху собравшимся вокруг зевакам, со смехом подбадривавшими разъяренную императрицу.
— Поистине неодолимы бесы похоти и злобы, что владеют этой женщиной, — сокрушенно покачал головой Цимисхий, обращаясь к стоявшему рядом с ним патриарху Антонию Студиту, — в силах ли человеческих обуздать их?
— Не человеческим, но только божеским промыслом смиряются непримиримые сердца, — сказал патриарх, — в сердце Феофано, видать, оставалось слишком много гордыни, что не смирялась, пока она видела свой дворец из монастырской кельи. Подлинному смирению можно научиться лишь вдалеке от соблазнов земной жизни.
— Так и будет, отче, — кивнул Цимисхий, — я отправлю ее в отдаленный монастырь в Армении. Что же до ее сына — если норовом он пошел в мать, то его тоже будет опасно оставлять в столице после этого покушения. Поэтому я, пожалуй, возьму его в поход на сарацин и да поможет мне Бог наставить мальчишку на путь истины.
— Брань земная, но против врагов веры подобна брани небесной, — кивнул патриарх, — пусть созерцание гроба и священного града Господнего усмирит в цесаревиче кровь буйных лакедемонян и научит его подлинно христианскому благочестию.
Мать городов русских
С самого утра киевский Подол гудел как рассерженный улей. Огромная толпа: не только ремесленники, торговцы и прочие посадские люди, что каждый день собирались здесь на свои обычные занятия, но и иные из высокородных бояр, что обычно сторонились простолюдинов, также явились сегодня. Сейчас, невзирая на всю разницу между собравшимися, общий настрой их выглядел единым: отовсюду слышались божба, возмущенные крики, ругань и оскорбления. Весь этот народный гнев был направлен на притулившуюся меж торговых рядов и ремесленных мастерских небольшую церквушку. Возле нее тоже сгрудилась толпа, — куда меньше первой, — также из людей разного занятия и достатка, держащих в руках распятия и иконы. Впрочем, многие из защитников церкви держали в руках и оружие, выставив перед собой рогатины, пики, мечи.
С привратной башни киевского детинца на бурлящий возмущением люд, внимательно смотрела княгиня Предслава. Чуть позади в почтительном поклоне замер княжеский доглядчик Ворон, окруженный несколькими дружинниками супруги Святослава.
— Что они все не поделили? — негромко спросила Предслава.
— Этой ночью кто-то пытался поджечь капище Велеса на Подоле, — эхом откликнулся Ворон, — поджигателя поймать так и не удалось. До идола огонь не достал, но говорят, что частокол горел знатно — двое холопов, что там рядом оказались, сильно обгорели, один к утру и вовсе помер от ожогов. К утру по городу
