воздухом с утра пораньше, чтобы избавиться от недуга. Оглушительный визг разносится из кустов пионов, за которыми бабушка так тщательно ухаживает — это, не поделив добычу, пронзительно орут коты.
Ароматный запах утренних блинов просачивается сквозь приоткрытое окно соседей, наполняя весь дом уютом. Совсем скоро соседка постучится в дверь и предложит отведать блюдо, приготовленное по новому рецепту.
Слышу, как в другой комнате проснулись дедушка с бабушкой и о чем-то вполголоса разговаривают. Скоро они пойдут пить чай на кухню, а я уже сижу здесь и любуюсь загадочным туманом, окутавшим всё вокруг.
Долгожданный момент утра — шебуршание и звуки маленьких коготков, царапающих монтажную пену внутри подоконника. Ласточки проснулись! Если прислушаться, то можно различить еле заметный писк недавно вылупившихся птенчиков. Каждый год ласточки прилетают и живут у нас под окном — дедушкины любимицы.
Однажды пернатые припозднились с прилётом, и дедушка стал переживать. Вдруг с ними что-то случилось по пути домой? Вставая утром, первым делом он шел к тому самому подоконнику на кухне, тревожно всматриваясь вдаль и прислушиваясь к звукам. Не обнаруживая признаков присутствия ласточек, дедушка разочарованно вздыхал и уходил к себе в комнату.
Какое же было счастье, когда, наконец, он услышал уже знакомые шорохи и увидел первый приветственный полет гостей! Лицо дедушки озарилось улыбкой и детским восторгом. Взяв заготовленные ранее лакомства, он клал их на подоконник, — встречать гостей нужно с подарками.
Ласточки всегда чувствовали приближение дедушки. Моментально выглядывая из своего места гнездования, пернатые весело прыгали по подоконнику и устраивали демонстративные полёты, благодаря за добродушный приём. С конца весны и до начала осени крылатые квартиранты жили у нас, никогда не оставаясь голодными.
Время неумолимо бежит. Теперь каждой весной ласточек жду я, в надежде, что они снова прилетят, не забудут свой дом. Ласточки стали символом той самой непоколебимой веры в лучшее, которая живет в каждом из нас даже в моменты, когда хочется опустить руки.
Александр Пономарёв. ЦЕННЫЙ СЕРВИЗ
Самое приемлемое, скажу вам, дело, особенно в летний жаркий и удушливый день, тем паче если ваша жена почти уже неделю в командировке, а ваш холодильник вместо того, чтобы охлаждать запечённую куриную грудку, картофельную запеканку и пару бутылочек баварского, лишь бесполезно гудит, что-то отдаленно напоминающее «траурный марш Шопена», — взять в охапку дочь с котом и рвануть с ними на выходные в деревню к родителям.
На полный, так сказать, пансион. Полный пансион — это, если кто не знает, такой режим пребывания индивида на местности, когда ему для начала бывает нелишним поесть и поспать, после чего ещё чуть-чуть поесть и немножко поспать. А затем, поднабравшись таким образом сил, уже начинать есть и спать, не отвлекаясь теперь ни на что. Причем делать это дозволительно с чистой совестью, не предлагая никому ничего взамен. Жизненный опыт, впрочем, подсказывает мне, что найти такое волшебное времяпрепровождение вряд ли где возможно, кроме как в утробе у собственной матери. Или, на худой конец, на даче у родителей, что практически одно и то же. Там также укоризненного слова на твою праздность не скажут и презрительно-осуждающим взглядом не наградят.
Бог мой, а сны-то в отчем доме какие! Словно сошедшие с полотна Дали. Художественные сновидения транслируются в твоё подсознание не абы как, а будучи исключительно навеянными полетом пчелы вокруг граната или, в крайнем случае, кружением мухи вокруг холодца. Тигры, пчелы, фрукты, облака какие-то, меха, вата, женщины всякие. Красота!
Разве только вместо ружья почему-то отцовский триммер всё больше привидеться норовит, а вместо граната — ватрушки.
Не знаю, сколь долго проспал я так вчера после сытного обеда, но, продрав глаза, вдруг обнаруживаю, что солнце не без ехидства смотрит на меня из правого угла левого окна мансарды, а это, по всей видимости, означает, что на улице уже где-то шесть вечера или около того.
А сие, в свою очередь, означает, что скоро подадут ужин, что, в свою очередь, не может искренне не радовать. Остается только выяснить, почему до сих пор не пахнет маменькиными ватрушками и отчего уже давно не слышно отцовского триммера. Не успел я сформулировать свои предположения на данный счет, как в мой уютный альков без стука врывается всклокоченная дочь, глаза круглые, лицо белое, и с порога пытается что-то до меня донести.
— Ба-бу-шка… — произносит она, после чего начинает задыхаться.
— Что бабушка?
Дочь, тараща глаза, молчит, набирая побольше воздуха в легкие.
— Что там с бабушкой? — начинаю уже волноваться я. — С лестницы упала, на гвоздь наступила, коза боднула?
— Де-ду-шка…
— Дедушка боднул?
— Да нет же, — возмущается дочь, удивляясь моей недалекости. — Никто никого не бодал.
— Тогда что?
Наконец дочь усилием воли собирает все силы в район грудной клетки и выдыхает:
— Разводятся. Он ей клумбу с рудбекией перекопал и редис на ней заместо посадил.
— Что ты говоришь? — со вздохом облегчения качаю головой я. — Да-а… огород — это место силы, деликатное и зыбкое, как минное поле, ошибаться там, в общем, чревато. Попал, по всей видимости, твой дед, крепко влип. Кстати, развод — это еще по-божески. Мог бы и граблями про хребтине-то по старой…
— А когда мы теперь есть будем, если у них тут сплошной развод? — хнычет дочь, наступая мне тем самым на самую больную мозоль. — Скоро шесть часов, если ты не в курсе. А обедали-то в двена-адцать еще.
— Судя по всему, не вот-вот. Давай-ка мы лучше с тобой пока партийку в шахматы сгоняем. Расставляй. Чур, я белые.
Через полчаса, чувствуя, что лечу своей дочери, как гаванский портовый грузчик Капабланке, я откладываю доску в сторону и делаю вид, что есть дела и поважнее.
— Ну-ка сбегай давай, посмотри, как они там. Развелись уже? А то действительно жрать что-то хочется.
— Дом делят, — отвечает дочь, вернувшись через минуту.
— Плохо. Это значит, что закончат они не скоро ещё.
— Что значит не скоро? Я есть хочу.
— Скушай покуда яблочко.
Минут через десять дочь опять докладывает:
— Машину делят.
— А вот это уже
