кровинка.
Пожалуйста, я ничего от тебя не жду. Лишь прошу сказать, что с нашей дочерью все в порядке, и если будет на то согласие твоего сердца, сказать нашей маленькой птичке, что она никогда не покидала сердца моего.
Я никогда ее не забывал и помню сейчас.
Я уже старик, Сверчок, и конец моей жизни настиг меня страданиями, которые я заслужил. Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не жалел о том, что я тебя любил. Но сердце мое рвется от сожалений о том, как я тебя потерял.
Твой Хаджиме».
Дочь. Там сказано «дочь». Мое сердце подскочило к горлу. «Лишь прошу сказать, что с нашей дочерью все в порядке...» Перед глазами все расплылось из-за вновь хлынувших слез. Я моргнула и вытерла их, поднося письмо ближе к глазам, как будто я чего-то не поняла. Это об этом он хотел мне сказать? Как? Где она? Я смотрела на написанные слова, потом собралась с силами произнести собственные:
— В каком смысле, у тебя есть еще одна... — прервавшееся дыхание не дало мне договорить. Сердце так билось о ребра, словно я пыталась его выдавить наружу. — Дочь? — я не понимала.
— Папа? — голос был хриплым, слова смешивались со слезами, орошая солью только что нанесенную рану. Я оглянулась в поисках ответов.
Но отца больше не было рядом, чтобы мне их дать.
ГЛАВА 11
Япония, 1957
Я сижу за столом на семейном завтраке, и этот день мне кажется таким же, как и все другие, но в то же время после разговора с окаасан в саду этот день стал особенным. Меня преследуют бабушкины слова: «Тревога создает маленьким вещам большие тени». Вот только возможную беременность нельзя считать «маленькой вещью», и тени, которые она отбрасывает, не просто чудовищны, они способны изменить всю мою жизнь.
Неторопливо поедая рис, я не свожу взгляда с матери и любуюсь ею. Даже если мне и не удалось убедить ее в том, что у нее есть собственный голос, как в этом убеждал меня Хаджиме, но именно она вдохновляет меня. Когда она попыталась убедить отца и он заставил ее замолчать, она использовала свою смекалку, чтобы его перехитрить. Она не просто умна, она еще и очень смела.
Я всматриваюсь в них поверх своей чашки, стараясь запомнить каждую деталь. У отца серебристо-белые виски, густые брови и глубокие морщины, залегшие между ними. У Таро решительный взгляд и широко расправленные плечи. У бабушки всезнающая улыбка и вездесущий, непоседливый дух. У Кендзи щеки как у Будды и неиссякаемая энергия. У окаасан...
— Что ты сказала, Наоко? — спрашивает бабушка. — А? — она протягивает мне свою чашу, и я наливаю ей чаю.
— Ничего, обаасан, я молчала.
Она делает глоток, чмокает губами и прочищает горло.
— Молчаливый человек — лучший собеседник.
Я продолжаю молчать.
Бабушка вытирает рот.
— Вот, помню я, как окаасан готовилась к свадьбе, она тоже затихла. Начало новой жизни всегда состоит из счастья, смешанного с грустью, но первая официальная встреча жениха и невесты — это начало разделения. Ты становишься новой дочерью в семье Сатоши, а мы, в свою очередь, примем новую дочь, когда Таро женится, — и бабушка бросает выразительный взгляд на Таро. Она давно настаивает на том, чтобы Таро остепенился и обзавелся семьей.
— Сначала надо заработать состояние, обаасан, а потом и жену искать, — Таро поворачивается к отцу, который кивает в знак согласия.
— Ага, — бабушка поднимает вверх узловатый палец и потрясает им в сторону Таро. — Состояние и нищета — это два ведра у одного и того же колодца.
Таро прикусывает язык.
— Но у того, кто владеет состоянием, есть и невеста.
— Не стоит ждать наступления жажды, для того чтобы начать копать колодец, — не унимается бабушка.
Кендзи смеется, они все улыбаются. Бабушку не возможно переспорить.
У меня сжимается горло от попыток сдержать грусть, и на глаза наворачиваются непролитые слезы. Вот чего мне будет недоставать больше всего на свете. Я улыбаюсь.
Мамина улыбка исчезает.
— Так, а вы двое, если не поторопитесь, то опоздаете в школу.
Она собирает тарелки и чашки и направляется к раковине, чтобы спрятать свое лицо.
— Ну же, идите, а то и правда опоздаете.
Кендзи вскакивает, чтобы переобуться, толкает стол, на котором дребезжит посуда. Таро начинает обсуждать с отцом планы на сегодняшний день. Бабушка внимательно следит за мной. Я медлю. Неужели я с ними всеми прощаюсь? Я не свожу глаз с отца. Он поднимает на меня взгляд, но у меня настолько щемит в груди, что не хватает воздуха, чтобы что-то сказать.
Он поднимает подбородок, но раньше, чем он что-то говорит, я кланяюсь, низко и с уважением.
В качестве извинений. На всякий случай.
— Наоко, поторапливайся! Итте кимасу10, — кричит Кендзи, чтобы объявить о своем уходе, но прежде чем ему отвечают, он уже выскакивает в дверь.
Пока я переобуваюсь, ко мне, шаркая, приближается бабушка и останавливается прямо передо мной.
Я выпрямляюсь, но не могу поднять на нее глаз. Я смотрю на ее округлый живот и сморщенные руки, покрытые старческими желтыми пятнами.
— Наоко, посмотри на меня, — она приподнимает мой подбородок и впивается в меня глазами. Вот только на этот раз она не засыпает меня своими извечными мудрыми высказываниями. Только кивает, моргает и, отпустив меня, тихо ковыляет прочь. Да, лисицы и правда обо всем ей уже рассказали.
Я остаюсь одна, не в состоянии сдвинуться с места. Я смотрю на мать.
— Окааса... — и мой голос надламывается, я не успеваю закончить слово.
— Ах, Наоко, уже так поздно! Иди же, иди! — и она взмахивает рукой позади себя, так и не поворачиваясь ко мне.
И с тяжелым вздохом я иду.
А на улице ярко светит солнце. Прищурившись, я замечаю Кико, нарезающую нетерпеливые круги возле подножья нашего холма. Я знаю, что она меня предала, так зачем сейчас ждет меня? Я решительно направляюсь к ней со сжатыми кулаками.
— Наоко! — мама выбегает из дверей, размахивая над головой коробкой со школьным обедом. — Ты можешь потом проголодаться.
Ее грудь ходит ходуном от неровного дыхания, сбившегося от этой пробежки. Брови почти сходятся на переносице от усилий сдержать эмоции.
У меня дрожат губы, но что я могу ей сказать? Она быстро притягивает меня к
