понял все вмиг. К горлу подкатил комок, вызвавший похожий на кудахтанье не то смешок, не то стон. Он мог только мечтать о таком подарке, только мечтать. Хромой одними губами произнес: «рахмат»¯, прижал руки к груди и низко поклонился спине благодетеля. Впервые за много лет при взгляде на человека в глазах угрюмого инвалида не проскользнула черная тень ненависти, а брызнули по глянцевой поверхности виноградин во все стороны маленькие золотые искорки. Если бы гордый и недоступный Салим Якубов обернулся и поймал этот светлый гипнотический взгляд, он, воз-можно, проникся бы ответной безграничной любовью к ничтожному псарю.
Но Тамерлан не нуждался в разделенном чувстве. Он ликовал. Он может стать богом не только для собак, но и для человека. Пусть для трех оборванцев, но это пока. Он станет настоящим человеческим богом! И все благодаря его стае. Его величайшая мечта сбудется: он будет держать в руках нити жизней этих всегда презирающих его существ. И он, он, воплощенный в своих зубастых детях, порвет эти нити!!!
Если раньше деятельность Тамерлана можно было сравнить с блестящей работой талантливого учителя средней школы, то теперь он по рангу приблизился к заведующему кафедрой престижного вуза. Или даже к первопроходцу. Он шел неисследованными тропами. Учил собак приканчивать своих прямоходящих старших братьев. Не задерживать, не отпугивать, что свойственно их натуре, а — убивать!
Поначалу его покрытые шрамами бойцы возились слишком долго. Они наносили много лишних укусов, так, по крайней мере, считал взыскательный ментор. Прежде чем вцепиться в горло, собаки изрядно кровавили руки, ноги и другие части тела жертвы. Но Тамерлан, бесспорно, не был обделен эстетическим чувством. Ему хотелось не просто рвать нити жизней зубами своих воспитанников, но делать это быстро и изящно, а значит — эффективно. Маленький калека проявил дьявольскую изобретательность.
Якубов, поощряя старания хромца, привез в следующий раз пятерку бомжей. Двоих бросили в пустующие вольеры, остальных сунули в небольшой сарай, построенный для хранения всякой всячины, почти не используемый.
Тамерлан не стал откладывать очередной урок. В тот же день он направился к вольерам.
Бомж сидел в дальнем углу и чесался. Этот выловленный на свалке человек, дурно пахнущий и облаченный в лохмотья, повидал на своем веку много всякой гадости и отвратительных существ из числа себе подобных. Из созерцания всевозможной грязи в разных ее проявлениях и складывался, в основном, его житейский опыт. Он и сам давно стал грязью. В деревянном помещении, куда его посадили, висел запах псины, сухая трава застилала пол, в углу стояли две алюминиевые миски. Одна была пуста, вторая — наполовину заполнена застоявшейся водой. Бродяга взял ее в руки, как кастрюльку, и напился. Свет проникал из-под крыши — с тыльной стороны не хватало верхней доски. Было уютно, но тревожно.
Дверь скрипнула, и он увидел тщедушного мужчину, калеку. Лицо, покрытое налетом идиотизма, живо напомнило подзаборнику его многочисленных сотоварищей. Бомж перестал чесаться, привстал и несмело улыбнулся вошедшему. Глаза Тамерлана широко открылись в полутьме. Оборванец вздрогнул. В шакальем мире, где он получал уроки общежития, очень важно суметь распознать намерения человека, еще до того, как тот заговорит или начнет действовать — это может спасти от побоев или даже от чего похуже. В уставившемся на него пристальном взоре бомж прочел лишь одно слово, парализующее остатки воли. Слово было — смерть. Единственное, чего он не мог предположить, это то, насколько ужасной она будет. Тамерлан подошел к вжавшемуся в стену человеку и ударил его по голове обмотанным тряпкой обрезком железной трубы. Вместе с выделенной Якубовым женщиной они выволокли обмякшее тело на волю.
Бомж очнулся, когда его окатили холодной водой. Небо качалось перед глазами. Он зашевелился и удивленно оглядел неподатливые конечности. Его руки и ноги были обмотаны чем-то плотным и поверх окручены толстой веревкой. Руки почти не гнулись. Долго гадать о причинах странного переодевания несчастному не пришлось. Калека помог ему встать, затем подвел большую светлой масти собаку и, выкрикнув что-то невнятное, спустил ее с поводка. Человек неловко развернулся, успел сделать шаг, и на его плече, сбивая на землю, повисла собака. На страшное рычание он ответил полным ужаса воплем, поднялся на четвереньки и попытался уползти. Овчарка схватила его за руку, но зубы наткнулись на предохранительное одеяние. Тогда собака вцепилась в бок. Оборванец ударил ее утяжеленной рукой, вскочил на ноги и рванулся прочь. Мощный толчок в спину заставил его покатиться кубарем. Нанеся еще несколько укусов не по месту, пес, наконец, вонзил клыки в горло бедняге. И когда это случилось, услышал самый лучший, самый долгожданный звук — косноязычную похвалу любимого тренера.
Тамерлан выпустил из большой корзины с полдюжины разновозрастных щенков и прибавил к ним трех подростков, что были привязаны неподалеку. Раньше они наблюдали за тем, как их старший собрат расправляется с человеком, а теперь хромец, беря всех по очереди за шею, тыкал носом в разверстую, истекающую кровью плоть. Щенки, злясь и урча, расширяли по мере сил рану под подбородком.
То ли тренер был действительно талантлив, то ли собаки неглупы, но скоро все Тамерлановы воспитанники брали человека быстро и целенаправленно, без лишней возни, портящей зрелище.
* * *
Интеллектуальная копилка профессора истории Анатолия Валентиновича Каретникова включала в себя без малого три сотни научных трудов. Относительное слабое его бытовое преуспеяние в чем-то объяснялось тем, что и при коммунарах он занимался исследованием древнего мира. Нива же столь конъюнктурной науки, как изучение собственного прошлого, приносила отчетливые дивиденды лишь знаменосцам бесчисленных побед развитых социалистов. Но поскольку таковые обнаружились на планете поздновато, а из весьма отдаленных предтеч восхваления достоин был, наверное, один лишь пожизненный зек Томмазо Кампанелла, житель города Солнца, из орбиты интересов Каретникова выпавший, то и приходилось существовать, на роток накинувши платок. Анатолия Валентиновича это нисколько не тяготило, пока не решил он пополнить копилку беллетризованными историческими байками. Вот здесь-то сказалась его тощая сума. Не столь просто, как выяснилось, издаться, даже при интересном материале. Но в итоге вышло ладно — приехал старинный друг Аркадий, и будто манна небесная просыпалась невзначай.
Теперь настала пора отдаться творчеству. Подстегнутый меркантильным допингом Каретников в тиши своей холостяцкой квартиры придумывал коллизии, где встречались ужасные гирканские псы и отряды легковооруженных пеших воинов, античные пастушьи овчарки гоняли вороватых субъектов цыганистого вида, а молосские доги грызлись с несчастными гладиаторами. В освоении сей инкогнитой терры ему помогала единственно лучина собственной фантазии. Ведомый ею, он брел вдоль пыльных трактов Ассирии и Финикии, забирался в лагеря персов, ублажающих воинственными упражнениями Дария ІІ
