В чужом парке
Borgeby-Gard
Когда-то были эти два пути
знакомы господину, как и свите,
и ты, вообразив из них один,
увидишь на куртине средь куртин
на камне надпись: «Баронесса Брите
Софи». Попробуй надпись ты прочти.
Когда тебе понадобятся пальцы,
чтоб разобрать под именем число,
не загрустишь ли ты, как все скитальцы?
Что снова на могилу привело
тебя под эти вязы, где сыра
земля, где только тени, а не взгляды?
И противоположности пора
тебя завлечь, когда подскажут гряды,
как розу звать забвенью вопреки.
Но если доверяешь ты подсказке,
зачем ты смотришь, как, мелькая в пляске,
над флоксом изнывают мотыльки?
Прощание
Прощание, давно знакомый час!
Что знаю я: безжалостное что-то
рвет узы, нет, прекрасные тенёта,
показывая их в последний раз.
Я беззащитен был в минуты эти,
когда меня, меня она звала,
как делают все женщины на свете,
в беспомощном неведеньи мала;
прощальный взмах, как будто бы игрушка
потеряна, и может этот знак
вернуть ее, взлетать могла бы так
со сливового дерева кукушка.
Предвкушение смерти
От нас последний этот выход скрыт,
неразделенный нами. Нет причин
клясть или славить смерть, чей внешний вид,
наверно, самой скорбной из личин,
маскою жалобы так искажен.
Мы в мире все еще играем роли.
Не нравится нам смерть, но поневоле
актеры с ней играют в унисон.
Осталась после твоего ухода
в кулисах щель, и к нам исподтишка
проникла настоящая природа:
немного солнца, ветер, облака.
Играем дальше. Машем вновь руками,
заученные фразы говорим,
но, все еще причастна к нашей драме,
способна ты присутствием твоим
охватывать нас вдруг, и вторит сцена
природе наизусть, как вторит эхо,
и в это время мы самозабвенно
играем жизнь, и нам не до успеха.
Голубая гортензия
Как в тигле, где зеленый цвет слабеет,
сухие листья зелены чуть-чуть,
и нужно пристально на них взглянуть,
чтобы увидеть: нечто голубеет.
Они свою оплакивают суть,
которая, бывало, нас манила;
пусть в письмах старых выцвели чернила,
синь может в желто-сером вновь блеснуть.
Не синь уже, а разве только синька.
Передник детский стираный таков.
Что, если для цветка смертельна линька?
Но снова возвращается былое,
дав знать себя в одном из лепестков,
и над зеленым светит голубое.
Перед летним дождем
Таившееся в зелени извлек,
не знаю, что из листьев тихих вынул
и к потемневшему окну придвинул;
вокруг молчанье. Разве что зуёк,
иероним-отшельник средь пернатых,
все так же окликает сумрак рощ
упорством звуков незамысловатых,
но скоро в них свою расслышит мощь,
подкравшись, ливень. Отступить от нас
готовы стены с темными углами,
секретов наших сторонясь несмело.
Обои в зале брезжут зеркалами,
и кажется, что мигом свечерело,
а в детстве страшен был вечерний час.
В зале
В нарядах камергерских господа;
у них жабо — подобье облаков
и, называясь орденом, звезда
сияет из картинной темноты.
Величественных ветрениц черты,
чьи ручки намекают на мечты,
изящны, как ошейник у болонки,
и тут же знатоки, чьи вкусы тонки,
любители старинных пустяков,
которые чужим принадлежат.
Портреты эти нас не сторожат,
и поняли бы нас они едва ли;
они, боясь однажды постареть,
цвести для красоты предпочитали,
тогда как мы мрачнеем, чтобы зреть.
Последний вечер
(Из семейных преданий госпожи Нонна)
И ночью мимо парка шли войска.
Глаза в последний раз от клавесина
он поднял к ней. Она была близка,
и в этом, кажется, была причина
туманящего в доме зеркала
предчувствия, сквозившего в зеркальных
чертах ее, тогда уже печальных,
но тем прекрасней музыка была.
В оконной нише, прячась в незаметном,
ее так сердце билось в жесте тщетном,
что прервалась его игра в ответ,
и виделось в мерцаньи предрассветном,
что кивер черный в зеркале бесцветном
на голову был мертвую надет.
Портрет моего отца в юности
Подернут взор мечтательным туманом,
ласкающим необозримый мир,
где даль влечет к чужим, желанным странам,
при этом, подтвержденный стройным станом,
дворянский с аксельбантами мундир,
и, опершись на сабельный эфес,
готовы руки исчезать, как тот,
кому принадлежат они, исчез,
когда простер их к будущей пропаже,
как будто соблазнительный оплот
был вверен далью нашей тщетной страже,
из глубины тускнеющий изгиб —
вот-вот исчезнешь ты, дагеротип,
в моих руках, чья участь, в общем, та же.
Автопортрет года 1906
Старинная, потомственная знатность
в строении надбровных этих дуг,
синь глаз, не детский ли в глазах испуг,
и мужественно-женственная статность
служителя в отличие от слуг.
Рот в виде рта, которого недуг
не омрачил еще, но вероятность
высказыванья крепнет, а превратность
судьбы на лбу напишется ли вдруг?
Пока еще лишь чаянье — залог
свершенья или, может быть, страданья,
предмет неутомимого гаданья,
но зреют вещи до преобладанья,
и замысел
