и жил? Врешь! Откуда он там взялся?
– Въехал вместе с нами. Он везде жил с нами.
– Настоящий? С усами? Трубку курил?
– Какие усы? Невидимый. Он же дух.
– Он стучал? Передвигал предметы? Или что-то говорил? Отзывался на имя Коба?
– Не курил. И ни с кем не разговаривал. Он устраивал в доме репрессии. Тревожил покойников, пугал и обращал в бегство живых. Уничтожал память о прошлом: стирал лица, события. Бывало, даже имена стирал. Нагонял в квартиру безымянные привидения. Играл живыми людьми, как марионетками. Тогда люди начинали изображать истории из прошлого, не понимая этого. Бывало, Сталин сам вселялся в людей. Он сводил нас с ума.
– Да ну?!
– На самом деле. Еще он прогонял призраков.
– Но это же хорошо.
– Смотря каких. Он прогонял только тех, чьи имена стер. Они пытались проникнуть в квартиру, а он прогонял.
– Сочиняешь! Тебе бы сказки писать…
Почему сказки? Совсем не сказки, а реальные истории из жизни – нашей жизни с духом Сталина. Он ведь всегда мастерски создавал видимость, иллюзию. Советские люди были уверены, что они – самые счастливые на свете, а их страна – самая прекрасная в мире, просто рай на земле… Вот и у нас в квартире жила «очень счастливая» семья – так мне говорили, так думали все вокруг. Однако семейная тайна и тайна народа «настаивают» на том, чтобы их узнали и проговорили. Как они это «делают»? Психологам известно: когда человек отказывается вспомнить что-то драматичное или не хочет о нем говорить, драма, продолжающая жить в душе, найдет себе другой выход.
Мама часто рассуждала о людях, и это был настоящий суд над ними. В ее представлении люди были не только некрасивыми, «неинтересными», «неспособными» – чаще всего они были плохими. Папа соглашался с мамой, когда она характеризовала того или иного человека как плохого. Мы все соглашались, и я этому верила. Я рано заметила: когда говорю людям то, что дома говорят о них «за глаза», родители потом ругают меня за «невежливость». Например, после нашего переезда на Белую Ромашку бывшая квартирная хозяйка поначалу нас навещала. Родители после ее ухода всегда ворчали, что она засиживается слишком подолгу, что ей дома делать нечего, и она лезет в нашу жизнь… Когда она пришла к нам, кажется, в третий раз, я заговорила с ней о людях, которые слишком долго сидят в гостях. Тетя Нина поняла намек и быстро засобиралась домой. Родители потом меня отчитали. Папа говорил, что тетя Нина – одинокая женщина, что она дома одна, ей не с кем пообщаться, пришла в гости… О папиных маме и бабушке моя мама говорила, что они двуличные, в глаза говорят одно, за глаза другое – однажды, мол, увидели в окно, что к ним идет баба Гаша, и сказали: «Черти ее несут», а потом в лицо ей улыбались. «На Ромашке» я стала замечать, что родители поступают точно так же.
В нашу новую квартиру черти принесли Сталина, а мы улыбались, как будто ничего не произошло. Там, «на Ромашке», я читала первую в своей жизни книгу – «Азбуку», лежа на большой новой кровати. Ночью я буду этой кровати бояться. Вообще в новой квартире я стала бояться смерти; тогда мне было шесть с половиной. Ничего особенного – в этом возрасте с детьми такое случается. Но если учесть тот факт, что раньше мы с родителями все вместе жили в комнате площадью примерно метров семь и я спала в метре от них в кроватке с прутьями… И двери в маленькую кухню не было, так что, когда ночью я лежала в кроватке, а на кухне горел свет, я видела и всю кухню, которая была еще меньше комнаты, и обоих родителей. Горшок, кроватка с прутьями… Кажется, мне вообще не надо было вырастать, чтобы я могла помещаться в крошечной кроватке… или чтобы всегда оставалась компактной, никому не мешающей девочкой… И все же я подросла.
И теперь я жила одна в комнате, которая казалась огромной и пустой, потому что вначале там ничего, кроме моей новой (казалось, такой огромной) кровати, не было. По ночам я падала с нее и просыпалась. Боялась вечером входить в темную комнату. Скорее, скорее включить свет! Представляла, что однажды войду и увижу, что в моей постели кто-то лежит. Я спрошу: «Кто ты?» – и «кто-то» ответит: «Я твоя смерть». Потом я вообразила, что этот «кто-то» будет появляться в темной комнате и потом. Он будет возникать сам, вызывать сны и видения. Он явно будет думать, что спальня – самое лучшее место, чтобы хозяйничать. И меня пугать, разумеется.
В шесть-семь лет дети часто боятся смерти и всего, от чего можно умереть. И вот чего в этом возрасте боялась я. Когда меня возили на автобусе в детский сад, мы проезжали мимо пожарной части. На ее стенах висели плакаты, предупреждающие, что следует быть осторожными, иначе случится пожар. Например, такая картина: под включенным утюгом загорелась скатерть, а рядом в кроватке сладко спит ребенок. Или дети в комнате играют со спичками, и загораются игрушки. Помню, там были надписи: «Не оставляйте детей одних». Мне было страшно оставаться одной. Умела ли я тогда читать или мне прочитали эту надпись? Наверное, рассказали. Что еще там было видно из окна автобуса, кроме нарисованных языков пламени?.. Этого я не помню. Зато помню, что мама говорила, будто со мной в семье «носятся как с писаной торбой». Папа, уже в старости, сочинил белый стих, который начинался словами: «Как дурень с писаной торбой ношусь со своей любовью…» Кто-то его спросил: «Она тебя любит, дурень?» А «дурень» гордо отвечает: мол, не ваше дело. И «торба не продается». Так он ее и любил всегда. Мама мне рассказывала, что папа незадолго до своей смерти сказал ей: «Я тебя очень люблю». И она ему с гордым презрением ответила: «Прекрати об этом говорить». Тогда, «на Ромашке», я рассказывала папе о плакатах, которых боюсь, и, произнеся: «не оставляйте детей одних», – разревелась, потому что боялась погибнуть от пожара, когда меня оставят одну. А папа вдруг обрадовался, что помнит продолжение: «…дети балуются, – пожар от них».
Конечно, подобные плакаты я видела не только из окна автобуса. Их тогда вообще было много. Мы с бабушкой Нюсей ходили в продовольственный магазин, и там, у входа, они тоже были. Я их называла «газовые плакаты» (наверное, потому, что на них было предупреждение об опасности газовых плит). Когда мы шли мимо них, я отворачивалась. А теперь меня
