услышал сегодня о манерах графа, и подавно. Да, он мог ради встречи с сыновьями обманывать Лядовых и притворяться кем-то другим, но причинить хоть какой-то вред Александре Александровне? Никогда.
Мысль о том, что, защищая ее от графа, он лишал себя возможности узнать хоть что-то о сыновьях, казалась невыносимой. Однако Гранин гнал от себя тоску: что толку верить канцлеру? Тот в любом случае поступал как ему заблагорассудится.
К тому же, судя по словам деревенской ведьмы, жить Гранину все равно недолго осталось, и он совершенно не намеревался поступаться собственными убеждениями ради иллюзорных надежд.
Все эти мысли не нашли отражения на бумаге, письмо получилось исключительно деловым, но столь подробным, что вызывало изрядные сомнения — хватит ли нетерпеливому атаману усидчивости, чтобы дочитать его до конца.
Закончив писать, Гранин отправился на поиски Семеновича, который радостно сбежал из комнатки за кухней под крыло Шишкина. Он нашел эту парочку в небольшой хибарке, стоявшей чуть поодаль от деревянных старых конюшен — чтобы, случись пожар, огонь не перекинулся к лошадям.
Шишкин до блеска начищал медные бляхи, которыми украшали сбруи для защиты от нечистого духа. Семенович, развалившись на полатях, рассуждал о преимуществах лошадей перед чугунками. Увидев Гранина, он вскочил на ноги и преданно уставился на него.
— Братец, — попросил Гранин, — ты уж отвези поутру письмо атаману.
— Я хоть сейчас!
— Ну, куда в ночь-то, — покачал он головой.
Покинув хибарку, Гранин некоторое время постоял задумчиво, вдыхая морозный воздух. А потом все же постучал во флигель Мелехова.
Приказчик открыл быстро, черная густая борода воинственно топорщилась, а злые мелкие глазки так и бегали по лицу Гранина, показалось даже, будто пауки перебирают по коже быстрыми лапками.
— Поговорить бы, — сказал Гранин хмуро и шагнул вперед.
Внутри оказалось неожиданно нарядно — шелковые подушки на изогнутом диванчике, кружевные шторы. Совсем обнаглел приказчик Мелехов, совсем никого не боялся.
Приезд Лядовой, должно быть, стал для него пренеприятнейшим известием, но шелка он даже не подумал прибрать.
— Я написал Александру Васильевичу, — коротко уведомил его Гранин. — Завтра утром письмо будет отправлено.
Он был недоволен собой: что за нелепая жалость к паскуднику!
Целитель по своей сути, Гранин ни в какую не желал быть причиной страданий живого существа. И он, после долгих сомнений, все же решился подарить Мелехову ночь, чтобы тот успел скрыться от атаманского гнева.
Развернувшись, Гранин уже хотел уйти, но тут тяжелый удар обрушился на его голову сзади, и мир померк.
— Может, его водой окатить?
— Или снегом натереть?
— Оплеуху надобно.
— Никто Михаила Алексеевича бить не будет, — этот голос он узнал. Саша Александровна.
— Я вас слышу, — на всякий случай уведомил их Гранин, пока его не макнули головой в сугроб. Открыл глаза и тут же закрыл снова: голова болела, а свет приносил страдания.
Он лежал в постели в собственной комнате, а рядом, помимо Саши Александровны, были Груня, Изабелла Наумовна и Марфа Марьяновна.
— Слышите — вот и славно, — ласково пропела Саша Александровна, — Шишкин за доктором поехал, а вы пока лежите спокойно.
— Да я и не намеревался… в кадриль. Где Мелехов?
— Связан в амбаре. Семенович все же решил ваше письмо ночью доставить, такая прыть, такая резвость! Видать, и вправду одичал на кухне-то. Как раз седлал Грозу, а тут видит — по конюшне Мелехов крадется с заплечным мешком, аки тать. Ну он и дал ему по уху, не раздумывая. У отца все такие… сначала бьют, потом спрашивают. Побежал Семенович вас искать, а вас и нет нигде. Заглянули во флигель, а там башмаки из-за дивана торчат... Марфушка Марьяновна, Белла Наумовна, Грунечка, вы нас оставьте на минутку, — неожиданно закончила она.
— В спальне мужчины? Ночью? — скорбно уточнила гувернантка.
— А вы стойте под окном и подглядывайте! Главное, не подслушивайте. Дело у нас тут деликатное, для многих ушей непригодное. Ну ступайте же, — в голосе Саши Александровны проступило властное нетерпение, и Гранин улыбнулся тихонько. Лиха атаманова кровь, не терпит возражений.
Послышались шорох юбок, шаги, скрип двери.
— Прочитали, стало быть, письмо? — тихонько спросил Гранин.
— А кто бы не прочитал? Не каждый день твоего управляющего по голове статуэткой бьют. И вот вы мне скажите, Михаил Алексеевич, что это вас понесло к Мелехову-то?
— Все мягкотелость моя, Александра Александровна.
— Пожалели его, значит, — резко, гневно воскликнула она, — он отца — шутом гороховым, а вы его пожалели!
— Пожалел, — согласился Гранин и осторожно приоткрыл глаза.
Саша Александровна стояла в ногах его кровати, сжимая резные столбики с такой силой, будто собиралась оторвать их.
— Да знаете ли вы, что с вами сделает отец за такую жалость, — начала она сердито и продолжила, не меняя тона: — Так что не вздумайте даже признаваться в этом! Скажете — сторожить пришли, чтобы он не сбежал раньше времени, ну и получили по голове. Неважно, что вы скажете, только не то, что пришли предупредить Мелехова! Да как же вы только додумались до такого!
— Саша Александровна, — перебил он ее пламенную отповедь, — а ведь вы тоже мягкотелы. Нас ведь таких тут двое.
Она вспыхнула, вскинула голову норовисто, задрала подбородок повыше, а потом вдруг рассмеялась и села на стул возле кровати.
— Давайте сохраним это в тайне, — предложила Саша Александровна мирно. Щепка и есть. Быстро вспыхивает, быстро гаснет. — Ну, поняли теперь? — спросила она важно. — Вот чем оборачивается добро, направленное на дурного человека. Ну что с вами такое, Михаил Алексеевич.
— Я представил… что Александр Васильевич его пороть станет. И так противно стало.
— Ну и выпороли бы, — пожала плечами Саша Александровна, — а раньше и вовсе бы рук лишили. А вы как думали? Это называется справедливость, милый мой. А теперь засыпайте скорее, доктор раньше утра вряд ли прибудет. А к вечеру и отец всенепременно явится, правосудие вершить будет. Правосудие! — она назидательно подняла палец. — А не истязание невинного. Впрочем, может, и без порки обойдется, раз уж вам так это неприятно. Отвезут Мелехова в полицейскую канцелярию, и всех делов. А там уж или каторга, или виселица. Зато — никакой порки!
— Вы нарочно меня колете словами, как иголками?
— Может, и нарочно, — ответила она довольно холодно. — Порка ведь получше виселицы будет? Так что вы
