нему, посмотри, какое у него настроение. Чувствуешь, что весел, — начни разговор, и не всегда с главного, а сначала поговори о чем-нибудь постороннем, а то пошути чего-нибудь, а потом уж и к основному делу приступай. Ну а если человек чем-нибудь расстроен — отстань от него в то время.
Я всю жизнь старался следовать этому его совету. До самого ухода в армию чувствовал дружескую поддержку Петра Ивановича.
Дедушка-мамаша
— Сколько в нашем народе старых людей живет, а никто не видел его молодым. Как я стала помнить, — рассказывала мне семидесятипятилетняя бабушка Анисья, — ен всегда был дедушкой.
О своих годах дед Еша не любил распространяться, а спросишь, бывало, — отмахнется: «А сколь, милок, есть — все мои, да я и сам не помню, — и всегда добавлял при этом: — Не годами, родной, живет человек, а делом… А у меня, как сам видишь, дел никаких».
Но это он скромничал.
— Дедушку Ешу в народе век помнить будут, потому что он жил не для себя, а для людей, — говорил мне отец.
Нет в деревне человека, который бы не получил от него помощи. Чуть что, все к нему: кому надо рожь смолоть, кому в долг коробочку муки, а то полечить от какой болезни. Я сам испытал однажды силу его «заговора». Как-то заболел у меня зуб. Медпункт от деревни за тридцать километров. На дворе осенняя распутица. Нигде места не нахожу. Мама советует:
— Не сиди. Беги к деду Еше. Пускай чего поделает.
Я послушался.
Дедушка Еша нарезал ломтик лука, посыпал солью. Потом погладил меня по голове и говорит:
— Я буду говорить тебе мудрые слова, а ты, Васятка, думай про себя: «Зуб у меня уже не болит. Зуб у меня уже не болит».
Он подвел меня к печи и стал нашептывать. Он шевелил губами, а я внушал себе: «Зуб у меня уже не болит…»
Кончив шептать, он велел мне положить ломтик лука на зуб.
— А теперь беги домой, ложись на печь да лежи там, пока боль совсем не утихнет, — посоветовал он.
— Дедушка Еша, у меня уже он и не болит.
— Это хорошо. Он болеть и не должен, раз ты поверил, что мои слова тебе помогут. Но все одно на печи полежи малость.
Зубы у меня болеть перестали. Не знаю, то ли от лука, а то ли оттого, что на печи согрелся, а может, оттого, что я внушал себе и ему сильно поверил…
Рано овдовев, он вырастил двух сыновей да дочку, оставшихся от матери совсем маленькими. Верный своей любви к первой жене, он не стал жениться второй раз, объясняя это совсем просто: «Другой такой мне не найти, а потом жениться на другой — изменить первой жене, а она мне-ка была верной по гроб».
И с тех пор не знал он иного имени, как «дедушка-мамаша». Кто-то первый назвал его так, да и осталось за ним это прозвище. А он и не сердился. «Ничего, ничего, — начнет, бывало, успокаивать человека, который, назвав его мамашей, вдруг застыдится, — это же не позор какой. Мамашей-то другую и мать даже свои ребята не зовут».
В тяжелую минуту для каждого человека дедушка Еша находил нужное слово для успокоения.
— Помог суседу, — говорил он как-то мне, — все одно что себе сделал. Потому как суседство басится дружбой, как стол хорошими пирогами.
В избенке деда Еши всегда бывал народ. Особенно по зимним субботним дням. Мужики приходили сюда играть в карты. Сам дед Еша не играл. Его сыновья тоже. Они сидели рядом с играющими и молча наблюдали за игрой.
До самой смерти дед был ходок на ногу, зорок на глаз и чуток на ухо. А ведь он прожил далеко за сто лет.
Бывало, идешь с ним по лесу, он туда-сюда вертит головой, прислушивается. Лес Еша знал как свою ладонь. Читал он каждый след зверя и пташки как по книжке. По голосу смог определить их. Иногда, бывало, скажет: «Хочешь, я призову сейчас сюда рябчиков?» — «Хочу», — ответишь. Он сейчас же вынет из кармана манок и запоет. Смотришь, тут же и подлетит стайка рябчиков. «Вот видишь», — радуется. Однажды мы ходили с ним за грибами, и я видел, как он в лукошко забрал маленький муравейник.
— У Лавандехярвушек на горбушке стали чахнуть деревья, надобно им лекарей подкинуть, — пояснил он.
— Да разве муравьи могут лечить деревья? — поднял я на него удивленные глаза.
— Еще как! Вот сам посмотришь. На том месте через годок-другой лес будет как свеженький.
— А как же они лечат? — не унимался я. Потому что было мне тогда только семь лет и до него мне никто не рассказывал такие вещи.
— Они же едят всяких мошек, червячков, которые точат деревья. Да я тебе покажу — их сам увидишь.
Действительно, на том месте, о котором он вел речь, была масса засохших и начинающих засыхать деревьев. Еша ковырнул своим длинным и толстым ногтем кору ели и, указывая мне на червячков, сказал:
— Вот они, вредители! Этих-то мурашки и любят. Видать, дятлы не справились со своим делом. Мало их, верно, а деревьев больных много. Хоть, как сам видишь, и стараются, — указал он на дятла, выстукивающего ствол дерева, и добавил, высыпая под густую вековую ель из корзины муравьев: — Вот тебе помощников принес. Эти трудяги не подведут. — Так он обратился к дятлу.
— А дятлы, разве они тоже деревья лечат? — спросил я.
— А на что же они созданы? — ответил он вопросом. — Это их кровное дело. Посмотри вон на ту ель, видишь — глубокая рана на стволе? Ее когда-то дятлы вычистили, — он постучал пальцем по рубцу, — а потом она по весне соком залилась и теперь ель здоровая стала, а не угляди дятел этого вовремя, зачахла бы. Ведь лес, как и народ, живет обществом и силен дружбой. А иначе бы он весь давно погиб. Лес только говорить да ходить не может, а в остальном он, как и народ. В лесах, милок, каждая букашка, зверек и пташка к месту. Ни единой бабочки, ни кузнечика лишнего нету. И у каждого свои заботы: кто лес охраняет, а кто для тех кормом становится. Все, милый, к месту и к делу. Никто никому не мешает. Окромя человека, — добавил дед. — Ему все мешают. Вот он и бьет по неразумию. А не думает о том, что он будет делать, когда один останется. Правда, покамест в наших краях живности хватает, потому как
