спокойно, а как пальцем почувствуете, что предохранитель утоплен, то дальше на ваше усмотрение. И после второго подряд выстрела запускаются турбинки охлаждения ствола, ствол немного при этом вниз ведет… думаю, вы сами почувствуете.
Старичок отстрелял магазин, поднес пистолет к уху, вслушиваясь в тихий шум турбинок:
— Хм… ухом шум почти не слышен, а рукой чувствуется… в общем, интересная у вас игрушка получилась. Но, боюсь, с технологичностью…
— В серийном производстве трудозатраты примерно раз в двадцать меньше, чем у «ТТ». У меня сейчас пресс-машина заправлена, если есть возможность потратить полчаса, я вам покажу как за пять минут изготовить все детали… почти все, кроме ствола, ударной группы и пружин, за пять минут для десяти пистолетов.
— Я с удовольствием посмотрю, но если можно, то завтра. А пока вы не позволите мне этот пистолет с собой взять? Посмотреть повнимательнее…
— Берите. И творите с ней что хотите: я себе еще сделаю. А показуха тогда только на той неделе будет, я на заводе просто раньше не появлюсь. Миша вас заранее предупредит, когда именно. Миш, зарядную машинку здесь оставь, ей и рожки к автоматам заряжать можно…
У Тани до конца недели точно свободного времени не предвиделось: Иван Михайлович сообщил, что в ковровские госпитали приезжает какая-то комиссия из Москвы. Собственно, Тане до комиссии вроде дела и не было, но старый доктор думал иначе. То есть он думал, что это комиссии будет дело до Тани.
И в целом он не ошибся: Николай Нилович Бурденко к Коврову проявлял повышенный интерес. Сначала — следил за тем, как в спешно учрежденном «учебном госпитале» обучаются медсестры и врачи, чуть позже — лично курировал строительство «четвертого госпиталя», а в конце июня, получив очередную сводку по результатам работы госпиталей, очень заинтересовался тем, что во всех трех госпиталях Коврова был нулевой процент смертности пациентов. А, запросив дополнительную статистику, с удивлением обнаружил, что в городе и уровень заболеваний населения колебался в районе статистической погрешности. Мимо такого феномена он спокойно пройти не мог и приехал лично выяснить, что же такое в городе происходит.
Пермский поезд прибыл в Ковров около часа ночи, и на вокзале Николая Ниловича встретил лишь пожилой начальник первого госпиталя. Явно уставший, он сразу предложил Бурденко отправиться переночевать и все прочие дела отложить на позднее утро.
— Почему именно на позднее? — не удержался от вопроса Главный хирург армии.
— А сейчас все врачи сейчас на конвейере стоят.
— На заводе, что ли?
— Нет. Вечером санпоезд пришел, раненых очень много, в том числе и тяжелых, все врачи в операционной. Мы сейчас их обработку как раз на конвейере и ведем, это получается втрое быстрее… и качественнее, конечно.
— Хм… а посмотреть ваш этот конвейер можно?
— Конечно. Только сразу предупредить хочу: смотреть вы будете через окно, никакие советы давать даже не пробуйте: вам же хуже будет.
— Тем более интересно. Далеко идти?
— Да вон туда, в наш госпиталь. Посмотрите, а заодно и перекусите: у нас после конвейера всегда ужин организуется, а хирургам, мне кажется, будет интересно с вами поговорить. Выдержите еще часа полтора без сна? Народ по люлькам сегодня, похоже, не раньше трех разбегаться будет.
Но Иван Михайлович повел Бурденко не в старую больницу, а в стоящий за ним клуб железнодорожников, пояснив по дороге:
— Таня организовала несколько субботников, в зрительном зале бывшем специально для конвейера операционную устроила. Теперь очень удобно стало ранбольных обрабатывать…
Николай Нилович с некоторым удивлением рассматривал большой зал, в котором размещалось сразу восемь операционных столов. В отделенном огромным окном от зала коридоре стояло десятка два медицинских каталок с ранеными, и возле каждого стоял, видимо, санитар в светло-бежевом комбинезоне, а вдоль стены сидело несколько человек в таких же комбинезонах, но уже бледно-зеленого цвета. А в операционной люди были одеты в комбинезоны белые и голубые… Несмотря на стекло, все, проходившее в операционной, было прекрасно слышно — а Иван Михайлович, увидев удивление на лице Главного хирурга, показал на коричневые коробочки, висящие под потолком:
— Тут у нас динамики спрятаны, ведь нужно, чтобы каждый слышал распоряжения дирижера конвейера.
Действительно, все слышно было прекрасно — но то, что было слышно, удивляло Бурденко еще сильнее. Хотя, безусловно, больше всего его удивило то, что «дирижером» была уже знакомая ему девочка, стоящая у шестого по счету стола:
— Ляля, шить, потом во второй отстойник. Следующий! Подготовку пока задержать, я скажу когда… — и стол, который оказался все же именно каталкой, переехал на седьмое место, а к девочке подъехала каталка с пятого. На которой лежал пациент с открытой уже раной…
Неожиданно один из санитаров в бежевом громко сообщил, причем почему-то на немецком:
— Седьмая очередь, у нас остановка!
В ответ девочка громко произнесла слово «цайт», а затем, уже на русском, «Швабра, дефибриллятор, начинай с пятнадцати, отсчет каждые десять секунд», причем все это она сказала, не отрываясь от операции. А спустя несколько секунд, когда девушка в зеленом костюме, подкатив к лежащему в коридоре раненому какой-то ящик, громко сообщила, что «есть контакт», девочка, оторвавшись от операции, распорядилась (опять по-немецки):
— Дитрих, заканчивайте тут, — и выбежала в коридор. Там осмотрев раненого, вынесла вердикт:
— Двести кубиков крови, рану анестезином блокировать, — а на попытку возражение со стороны «зеленого» медика усталым голосом сообщила:
— Я все равно вытащу, но болевой шок его не постигнет. Швабра, совсем устала? Мышка, Швабру срочно подменить! — и снова бегом вернулась в операционную, где к ее месту перекатили уже следующую каталку.
Изрядно обалдевшему от всего увиденного Николаю Ниловичу Иван Михайлович пояснил:
— Сегодня день сумасшедший, наши хирурги выдержать не могут такого наплыва, так что дирижером сегодня у нас Таня. Шутка ли, больше девяноста неотложных ранбольных за день!
— И вы всех сегодня решили прооперировать?
— Таня сказала, что эти ждать не могут.
— А врачи? Они сколько операций смогут сделать?
— Ну, на конвейере Таня разрешает стоять не больше четырех часов, так что на каждого приходится до сорока человек.
— Сколько⁈
— Это же конвейер, тут каждый исполняет свою часть операции. Первые два стола — это медсестры, подготавливают операционное поле. Седьмой и восьмой — раны зашивают, там тоже медсестры. Четвертый и пятый — делают предварительные разрезы по схеме, Таня собственно операцию выполняет…
В это время из динамика снова раздался голос девочки:
— Дитрих, похоже, выдохся. Будите Дылду, пусть часок потрудится вместо Дитриха.
Одна из сидящих у стены девушек подскочила и, пробегая мимо «наблюдателей», поинтересовалась:
— Вам тоже?
— Да, — коротко ответил Иван Михайлович.
— Что «да»?
— Для бодрости сейчас кофе принесут и виноградный сок. Очень, знаете ли, помогает взбодриться. А Байрамали Эльшанович ведь спросонья, ему тоже нужно быстро проснуться.
— Это она его «Дылдой» обозвала?
— Не обозвала, а назвала. На конвейере у каждого есть свой позывной, что ли — короткий, чтобы время зря не терять. Я, например, Дедом зовусь — но меня на конвейер редко допускают, я же не хирург…
— Интересно, а Швабра, или эта, как ее, Мышка?
— Швабра — это у нас лучшая медсестра в реанимации, а позывной у нее такой, потому что зачищает промахи других врачей. Мышка — это Мария Степановна, ее Таня так назвала потому что она — самая высокая женщина в госпитале. Есть еще Лысый — у него шевелюра — любая барышня обзавидуется, но Таня сказала, что «Курчавый» слишком долго произносить… И никто не обижается: все же понимают, что это для дела полезно. А Байрамали Эльшанович себе позывной сам выбрал.
— А кто кроме Тани у вас дирижером?
— Когда раненых немного, то или Байрамали Эльшанович, или, реже, Дитрих. А когда много, как сегодня, например, то только Таня. Кроме нее никто не может восемь часов у стола простоять.
— Она что, все время одна оперирует⁈
— Нет, только когда большое поступление. Но у нее организм молодой, для нее восемь часов у стола — вообще легкая разминка, тем более что утром она не оперировала, на заводе что-то делала. Сами увидите: завтра хирурги и сестры операционные хорошо если к десяти проснутся, а Таня в восемь уже у себя в госпитале работать начнет: немцев-то раненых тоже немало привозят…
— Я бы хотел с ней поговорить… собственно, и приехал я в известной степени из-за нее.
