Критические оценки нового руководителя звучали даже от тех, кто входил в бюро Московского комитета. Редактор газеты «Рабочая Москва», кандидат в члены бюро МК ВКП(б) Л.И. Ковалев 29 марта 1935 г. в присутствии подчиненных бросил о Никите Сергеевиче фразу: «Тоже [мне,] секретарь МК. Дали секретаря». Дело получило огласку, квалифицировано как «возмутительный случай дискредитации т. Хрущева» и расследовано Комиссией партийного контроля при ЦК ВКП(б). Уже 8 апреля руководитель группы печати КПК П.Н. Поспелов писал секретарю ЦК ВКП(б), по совместительству – председателю КПК, Н.И. Ежову: «Факт безобразного, антипартийного поведения Ковалева, в частности, попытки дискредитировать тов. Хрущева – в основном подтвердился». Николай Иванович, в свою очередь, поинтересовался у Л.М. Кагановича, как поступить в таком случае: «1) Стоит ли обсуждать это дело официально или ограничиться вызовом Ковалева и устным указанием; 2) Может быть, просто перебросить его из Москвы?»[259]. Возможно, из-за позиции Лазаря Моисеевича происшествие не имело для Ковалева весной 1935 г. зримых последствий – он оставался на своей должности вплоть до начала 1936 г.
Скрытые сомнения относительно нового назначения мог иметь и Хрущев. Одновременно с ним на пост второго секретаря Московского комитета партии выдвинулся Н.В. Марголин. Никита Сергеевич вспоминал, как однажды тот откровенно назвал принцип, по которому им делаются кадровые назначения: «Знаете ли, когда я работал в Мелитополе секретарем окружного комитета, то евреи были для работы, а украинцев я выдвигал для вида». Такое признание задело Никиту Сергеевича и очень ему не понравилось[260]. Можно даже допустить, что признание близкого друга Кагановича Никита Сергеевич мог спроецировать на самого себя – не был ли он сам выдвинут «для вида»? Осознавать себя сугубо декоративной фигурой, от которой ничего не зависело, такому деятельному и активному человеку, каким являлся Хрущев, было болезненно.
И действительно, новое назначение полностью не освободило Никиту Сергеевича от опеки предыдущего лидера Московского комитета. 10 марта 1935 г. Политбюро поручило «т. Кагановичу наблюдение за работой Московской и городской парторганизаций с тем, однако, чтобы эта работа т. Кагановича не проходила в ущерб работе в НКПС». Кроме того, новый нарком путей сообщения мог обращаться как секретарь ЦК к обкомам и крайкомам «за помощью и поддержкой по вопросам железнодорожного транспорта каждый раз, когда этого будет требовать обстановка»[261]. Столичный метрополитен, вопросы эксплуатации которого находились в ведении НКПС, являлся дополнительным поводом для контактов с московскими руководителями. Такое положение сохранялось все время, пока Каганович возглавлял железнодорожный транспорт – с марта 1935 г. по октябрь 1937 г., когда метрополитен на правах внутригородского транспорта был передан в ведение Моссовета[262].
Как видно из инцидента с Ковалевым, Лазарь Моисеевич держал в поле зрения текущую обстановку в московской парторганизации, по крайней мере в 1935 г. Но в чем заключалось наблюдение Кагановича для Хрущева? Каганович вспоминал, что после перехода на работу в НКПС «помогал ему советами» по сельскому хозяйству [263]. Судя по документам, это не единственное направление, где Лазарь Моисеевич помогал советом Хрущеву. Например, 3 июня 1935 г. Каганович направил новому главе Московского комитета (копии – остальным секретарям городского и областного комитетов, а также председателям исполнительных органов власти) письмо по вопросу о награждениях участников строительства метро. Аккуратные фразы не скрывали довольно требовательного тона: «Почему до сих пор не опубликован в газетах даже первый список награждаемых почетным знаком Моссовета строителей метро? Народная пословица говорит: “хороша ложка к обеду”. Нельзя создавать впечатления, что отличились только те, которые получили ордена. Отличились тысячи ударников. Они ждут. Время проходит. Прошу обсудить на секретариате МК и МГК вопрос и списки награждаемых знаком Моссовета и срок опубликования. Если нетрудно будет, прошу сообщить мне о вашем решении»[264]. Да и сам Хрущев продолжал согласовывать ряд документов со своим куратором. Так, 26 сентября 1935 г. он направил Кагановичу проект постановления бюро МК ВКП(б) о создании НИИ Московского городского хозяйства с небольшой сопроводительной запиской: «Л.М. Посылаю Вам проект о институте. Очень извеняюсь, за то, что несколько дней у меня задержался проек[т]. С прив[етом] Н. Хрущев». Познакомившись с проектом, Каганович дал отрицательный отзыв: «т. Хрущеву. Этот проект не подходит. Это не институт, а отдельные подсобные сектора при разных управлениях. Придется составить другой проект. Каганович»[265]. По свидетельству исследователя А.Н. Пономарева, подобных критических замечаний вместе с предложениями Кагановича, которые направлялись в адрес обкома, горкома и Моссовета, сохранилось много[266].
Советовался Хрущев со своим куратором по различным щекотливым вопросам. Например, когда в сентябре 1936 г. покончил с жизнью один из кандидатов в бюро МК ВКП(б), именно Каганович посоветовал Никите Сергеевичу разослать предсмертное письмо всем членам ЦК[267]. В октябре 1936 г. секретарь одного из райкомов Москвы попросил бывшего главу МК и секретаря ЦК ВКП(б) о переводе в провинцию. Ознакомившись с просьбой, тот оставил резолюцию, предназначенную Никите Сергеевичу: «лично. т. Хрущову без сообщ[ения] Дризулу, что я послал его письмо. Л. Каганович»[268]. Даже в мае 1937 г. Хрущев еще обращался за советом к Лазарю Моисеевичу – говорить или нет на партконференции о своих троцкистских шатаниях в 1920-е гг. Скорее всего, 1937 г. внес коррективы в неформальные отношения Кагановича и Хрущева. На фоне арестов многих украинских выдвиженцев Лазаря Моисеевича, оно, при желании, могло быть истолковано не лучшим образом. Однако решение Политбюро от 10 марта 1935 г. никто не отменял и контроль над московской организацией формально оставался за Кагановичем.
С уходом Хрущева из Москвы в 1938 г. оба деятеля продолжали встречаться на заседаниях Политбюро. Во второй половине 1940-х гг. им еще раз пришлось поработать вместе: Каганович был направлен Хрущеву в помощь на Украину. Даже после смерти Сталина Лазарь Моисеевич старался давать советы Никите Сергеевичу. По собственному признанию, он положительно оценил и поощрял активность Хрущева в вопросах внешней политики государства[269]. Это подтверждает черновик замечаний к докладу, присланному Никитой Сергеевичем. Каганович сделал ряд замечаний по отдельным пунктам, а по поводу одного из разделов высказался особо. Тщательно подбирая выражения, аккуратно вычеркивая одни и вписывая другие слова, он написал Хрущеву: «Что касается раздела “Некоторые принципиальные вопросы современного международного развития”, то я свои замечания высказал на заседании президиума ЦК. Надеюсь, что в той или иной форме и мере ты учтешь при окончательном редактировании… На президиуме я сказал, что я понимаю и согласен с[о] стремлением докладчика отразить новое и сделать нашу работу гибче для [одно слово неразборчиво, возможно: “привлечения”. – К. А] колеблющихся. При этом я также, как и ты, исходил из того, что мы руководствуемся одними и теми же положениями марксизма-ленинизма. В частности тем, что классики марксизма-ленинизма неоднократно подчеркивали, что их теория не догма, а руководство к действию и что поэтому необходимо подходить к явлениям общественной жизни творчески, а не догматически. Диалектически[й] материализм является теоретической основой марксизма-ленинизма, учит, что условия классовой борьбы пролетариата меняются. Поэтому, применяя основные принципы марксизма-ленинизма, необходимо учитывать изменившиеся условия. Однако при этом необходимо формулировать это новое очень четко и ясно, чтобы основные положения теории марксизма-ленинизма, составляющие его существо, не пострадали»[270]. Как видно из документа, Каганович не изменил своей привычке «к систематичности и даже к теоретизированию», на которую обратил внимание еще в 1930-е гг. Э. Кольман[271]. Однако Хрущеву, занявшему должность первого секретаря ЦК КПСС, советы бывшего наставника уже не требовались. В 1957 г. их пути окончательно разошлись.
