иждивение и буду беречь, как брата…
Впрочем, возможно, они совсем о другом говорили. Ге в записках вспоминал общо: «Целый вечер мы переговорили обо всем: заметно было, что ему легко и хорошо; видно было, что он был доволен встретить простых русских людей, которые были ему пара; ему уже недоставало последние годы его жизни этого общества».
Ге пошел провожать дорогого гостя. Они шли не спеша по темным улицам. Говорил опять больше Герцен. Он погрустнел, сник – шел, опустив голову, глубоко засунув руки в карманы пальто.
– Какая сырость, однако. По улицам могут гулять ерши да окуни. Надобно стать мокрицей или ящерицей, чтобы пробираться по этим каменным щелям между дворцами. Итальянские города неудобны. Монументальная архитектура, обилие памятников. Живешь словно в театре среди декораций… – Герцен помолчал и прибавил: – В России, поди, снегу сейчас – по колено!
Ге сказал, чтобы утешить:
– Десять лет назад мы, радуясь, бежали сюда. Я все твердил: «Там ширь, свобода, туда хочу».
Герцен сказал:
– Я часто читаю русских поэтов – вот где ширь. У вас есть что-нибудь русское почитать?
– Сразу не припомню. Но есть Шевченко в переводах Гербеля.
– Непременно дайте. Вы читаете детям русское? Я своему Саше, кажется, мало читал.
– Александру Александровичу пророчат большую славу…
– Саша будет швейцарским профессором. Я его не переспорю. Помню, в деревне спорили два мальчика, чей двор лучше. Кузьма кричит через улицу: «Наш!» А Ванька: «Нет, врешь, наш лучше!» Саша, кажется, в другом дворе. Я его не переспорю. Поистине – пророк чести не имеет в доме своем.
– Целый мир – ваш дом, Александр Иванович.
– Да, да. Париж – Лондон – Канны – Женева – Вэвэ – Лозанна – Ницца – Флоренция. Ношусь, словно брандскугель… Вы еще помните ватрушки, Николай Николаевич? Мы как-то вспоминали их с одним приятелем. У настоящих русских ватрушек края загнуты и поджарены?..
Впрочем, возможно, они о другом говорили. В записках Ге сказано: «Я взял шляпу и пошел провожать его на ту сторону Арно, где он жил. Мы шли. Он тихо говорил, я слушал. Наконец, дошли до его портона (входная дверь). Он, прощаясь, говорит: «Ну, что же, теперь я пойду вас провожать, так и будем ходить целую ночь». Я ему тут же сказал: «Александр Иванович, не для вас, не для себя, но для всех тех, кому вы дороги, как человек, как писатель, – дайте сеансы; я напишу ваш портрет». Он ответил, что готов…»
Но дело было не так. Ге пересказывал события четверть века спустя, кое-что запамятовал. Следом за ним Стасов повторил, что художник просил Герцена позировать для портрета «в первый день свидания». Появилась красивая легенда. Ге менее всего был занят ее созданием. Воспоминания часто компонуются, как художественное произведение: мемуарист укладывает разрозненный и отрывочный материал, придерживаясь плана, заботясь о развитии действия. Может быть, и это сказалось на записках Ге. Во всяком случае, хронологию портрета надежнее восстановить по письмам Герцена. Он писал из Флоренции каждые полтора-два дня, его письма – свежие отчеты о событиях; не воспоминания – хроника, дневник.
Письма Герцена позволяют установить, что первая его встреча с Ге состоялась не позже 29 января. В письме от 29 января Герцен сравнивает флорентийских и швейцарских русских: «Флорентийцы меня опять приняли с такой симпатией и таким вниманием – как в 1863. Странно – они меня меньше знают наших швейцарцев, а сочувствия больше. Впрочем, здесь и русские все лучше…» И перечисляет – Ге, Забелло, Железнов, Фрикен.
Трудно предположить, что Ге ошибся в главном: «Неожиданно для нас пришел к нам А. И. Герцен, приехавший во Флоренцию».
Следовательно, визит Герцена к Ге, их встреча, их знакомство состоялись до 29 января.
А первое упоминание о портрете – в письме Огареву от 7 февраля: «Сегодня же известный живописец Ге приходил с требованием делать мой портрет «для потомства»… Завтра начнем». И назавтра: «Иду к Ге рисоваться».
С утра 8 февраля Ге был встревожен, раздражителен. Он всегда нервничал перед тем, как начать. Он уже был настроен, и все вокруг отвлекало его, сбивало: пронзительные голоса женщин, звяканье посуды, черные бархатные курточки сыновей, яркий яичный желток, пролитый за завтраком на голубовато-белую подкрахмаленную скатерть. Его мучили сомнения: вдруг что-нибудь случится, помешает, вдруг на холсте не получится так, как сложилось в голове.
Герцен пришел оживленный и как будто тоже взволнованный. Ему хотелось этого портрета. С ним пришла дочь Тата – она будет одновременно с Ге писать портрет отца. Ге вышел навстречу гостям, быстрый, сосредоточенный. Не начиная разговора, повел в мастерскую. Долго усаживал Герцена. Потом помог устроиться Тате; она решила писать отца в профиль (она его часто именовала «папашей»). Дверь приотворилась, белый пудель Снежок («милая, умная собака») вбежал в мастерскую и улегся у ног Николая Николаевича. Вроде можно было начинать.
Начало портретиста
Герцен писал про Ге: «известный живописец», «художник первоклассный», «делает он удивительно». Он это писал до того, как Ге начал портрет. В лучшем случае Герцен видел лишь фотографию с «Тайной вечери». Позже, когда начались сеансы, Ге показал ему повторение картины. В мастерской стояла также неоконченная – «Вестники воскресения»; Герцену она, кажется, понравилась. Эпитеты «известный», «первоклассный», «удивительный» Герцен выдал как бы авансом, понаслышке. О борьбе вокруг «Тайной вечери» Герцен должен был знать из русских газет. Это свидетельство славы Ге: он завоевал неотъемлемый эпитет – «известный» живописец, «первоклассный» художник. Его уже упоминают с эпитетом, даже не видя его работ.
После «Тайной вечери» Ге стал известным художником, но известен как художник он был раньше – еще в пору ученичества. В 1855 году молодая художница Хилкова взялась написать «перспективу» петербургской рисовальной школы «со всеми ученицами и учителями». Она просила Ге сделать один из главных портретов – преподавателя Гоха, академика. Портрет вскоре пропал – его украли у Хилковой. В списках произведений Ге он не указан, а это одна из самых ранних работ художника.
История с портретом Гоха рассказана в дневнике Е.А. Штакеншнейдер – широко признанном документе прошлого столетия. Имя Ге упомянуто в дневнике без объяснений, как бы между прочим. Чувствуется, что и для Хилковой, и для Гоха, и для самой Штакеншнейдер, автора дневника, Ге – человек известный.
Молодой Ге был известен как портретист. Это не удивительно: из его картин до «Тайной вечери» знали только конкурсные академические работы, а портретов за это время Ге написал не меньше тридцати. Некоторые он выставлял. О портретах кисти молодого Ге говорили, даже писали.
Портрет Я.П. Меркулова, петербургского
