здесь мы снова встретились, без слова попрощавшись! Интересно…».
«Кто ты, силуэт?», – чуть ли не кричал он в стеклянное небо, но, на самом деле, молчал.
Данучи, казалось бы, сам желает раскрыть себя и свою историю, но темнота, покрывшая весь образ, мешает ему в этом, и неизвестно, кто ею правит и любопытно, кто правит тем мечом, что чтит непобедимость…
Арлстау горел желанием продолжить его душу, но, вспомнив о боли, что испытал, пожар свой остудил, и возгорание его отсеял на потом. Сгореть можно и от любопытства, но лучше уметь ждать, чем не уметь.
От ночи хотелось получить крепкий сон, ведь завтра утром художник, возможно, решится на своё первое путешествие, и кто знает, сколько сил ему понадобится в первый же день. Однако, сон сегодня потерял к нему дорогу.
Наделённый богатством мыслей обречён засыпать не сразу, ворочаясь с одного бока на другой, с живота на спину, наивно полагая, что положение тела способно остановить поток информации, врывающийся в холодный мозг, предназначенный для огненной души. Затем он включает телевизор, чтобы посторонний голос из динамиков смог остановить нескончаемые мысли в голове и вновь пытается заснуть. Это помогает, но не всегда – есть мысли, что сильнее сна.
Не редко мечтания сильнее всего постороннего, ведь они – то самое твоё, они есть ты, и от них никуда не сбежать. Утром не до них, а днём до них нет времени, вечером без них уже устал, поэтому, как только наступает ночь, все твои тайные мечтания приходят к тебе и выстраиваются в километровую очередь с одним желанием – напомнить о себе, чтоб никогда о них не забывал.
Обременённый богатством мысли спит, как убитый. Дай лишь удобно присесть, как храп услышит каждый.
И сказать то больше нечего. Бремя – не подарок, как и время. Кого-то обременяет и счастье в своих различных проявлениях. Такое бремя считается подарком, но вкус его иссякнет на глазах.
Луна над стеклянным потолком потеряла свою полноту и для художника похожа на калеку, напоминала незаконченный шедевр. «Ты стала лишь напоминанием своей души!», – вслух произнёс он, но тут же вычеркнул из головы, посчитав фразу двусмысленной и несправедливой.
Над стеклянным потолком пролетела тучка и заставила художника в который раз открыть глаза. На миг всего его луна исчезла, а сон ушёл, быть может, до утра. Да и приходил ли он вообще?
Вскочил с кровати и начал собираться. Даже для него самого это действие стало непредсказуемым…
Душу луны непременно возьмёт с собой в путь, его раздражает всё незавершённое – не простит себя, если не закончит. Душу силуэта обязательно прихватит, в ней он видел ответы на будущие вопросы, но понять их можно не сейчас!
«Так! Что же ещё взять?», – думал Арлстау, но напрягался зря – брать то больше нечего. Сейф, если только очистить от лишних пачек бумаги.
Вновь вернулся в кровать пробовать заснуть, мечтая о чём-нибудь.
О чём же мечтал художник, владеющий, единственным в своём роде, даром на Земле? Деньги у него есть, и их у него много, и ими он нашёл какой-то толк, поэтому мечта большинства людей отпадала сразу же. В славе не нуждался в силу неуловимой взгляду мудрости, и слава это то, что может загнать человека в угол и ограничить его мир настолько, что от него могут остаться лишь четыре стены и потолок, а это способно убить любой дар. Такой поворот ему не грозил, ведь он не собирался мелькать своим лицом перед любопытными камерами.
Может быть, художнику нужно могущество? Это, скорее всего, ближе к истине, но ещё далеко от её нутра. Владея способностью нарисовать любую душу, какую только пожелает, даже душу далёкого солнца, он уже наделён определённым могуществом. Получается, могущество ему не может быть мечтою.
О чём же мечтал художник? Мечтал для себя или для людей? Желал изменить свою философию или философию человечества? И в какую же сторону он желал изменить эту, так называемую, философию?
От раздумий отвлёк незнакомый голос – не за спиной, не за окном, не под кроватью, а в голове. Голос не был жутким, но его присутствие в голове вызывало страх. Ещё бы, раз не способен контролировать, что творится в своей же голове. Вопрос этого голоса был настолько банальный, что художнику могло показаться, что с ним пытаются познакомиться.
–Сколько тебе лет? – повторил неизвестный, хриплый голос.
–Кто ты и какая тебе разница, сколько мне лет? – ответил художник, оглядываясь по сторонам и чувствуя себя загнанным и сумасшедшим.
–В чём-то ты прав. С одной стороны, нет разницы, что тебе и нет тридцати, раз когда-нибудь вспомнишь миллиарды лет своей жизни, но с другой стороны…
Голос остановил своё слово, голос ожидал вопроса.
–И что находится с другой?
–Спросил про возраст, потому что не спешил ты с открытием своего дара. Я ждал, что с детства начнёшь рисовать души, но не дозрел тогда. Так что, чем раньше ты начнёшь действовать, тем больше времени тебе останется…
–Останется на что?
–На жизнь.
–Да? – заинтересовался художник, хотя любопытнее было узнать, кто с ним сейчас говорит. – Что же ты ещё знаешь о моей жизни?
–Я знаю, – зашептал голос, – что подарю тебе всё, что ты пожелаешь и всё, чего тебе не хватит, при одном условии…
–Каком?
–Что ты никому и никогда не отдашь свой дар, как бы у тебя его не попросили!
«Условия у него, что надо!», – подумал художник.
–Зачем же мне отдавать такое чудо?
–Вот именно, – воскликнул хриплый голос, – это чудо, и лишь глупец способен отказаться от чудес!
–Меня ведь узнает весь мир, если продолжу рисовать?
–Конечно же, весь! Прости, без этого никак.
–И будут узнавать на улицах?
–Это зависит уже от тебя.
–От этого не пострадают мои близкие?
–Скорее, наоборот.
–И я доживу до старости?
–Да, – усмехнулся голос неожиданному вопросу.
–Ты лжёшь! – твёрдо заявил художник, изменив своё настроение на штыки.
–На счёт, старости?
–Да.
–Какая разница, сколько тебе жить, если ты умрёшь великим?
–Как? Как какая разница? Это же моё время! – швырнул возмущение художник.
–Время для тебя ничто, и ты сам об этом знаешь! – зашипел голос.
–Хорошо. Ничто так ничто, – согласился художник, хоть и знал, что ещё ни раз поспорит с этим таинственным голосом.
–Кто ты такой? – спросил Арлстау после паузы, но голос вовремя исчез, и все его следы простыли…
«Кто сотворил меня, тот и имеет право забрать мою жизнь.», – размышлял уже позже художник. – «Но, если я сотворил себя сам,
