подниматься на ноги.
– Зайдете? Вы ведь ко мне шли? – спросила женщина.
– Не то, что бы к вам… Здесь недалеко живет мой друг…
– Друг? Раньше вы не говорили о нем… Ну, раз так…
– Нет, нет! Это уже не важно. Не важно! Я зайду, зайду к вам!
– и Филолет Степанович медленно, но верно, зашагал к порогу.
– Вы, кажется, хромаете? – спросила Елена, как только они
вошли, и Гомозов присел. – Что с вами случилось?
– Ничего особенного, – незанимательно отмахнулся Филолет
Степанович. – Расскажите лучше, про себя. Как у вас дела? Что
нового?
– У меня все по-прежнему. Работа, мелкие домашние дела, сон
и снова работа. Гулять по городу я стала реже, не нуждаюсь теперь
в этом. А вот вас увидеть хотела, – Елена кивнула, указав
подбородком на ногу. – Давайте, я все же осмотрю вашу травму!
Сейчас! – она порывисто встала. – Я принесу аптечку! Ведь должен
же кто-то позаботиться о вас!
– Не нужно! Сядьте! Оставим все как есть, само заживет! Так
что сядьте!
Женщина послушно села на стул.
– Вот посмотрите-ка! – заговорила она с легкой улыбкой. – До
чего вас это довело! Стоит только оставить вас, как тут же вы
падаете в обмороки и калечите ноги.
Гомозов воспринял шутку с несколько хмурым видом.
– Ну, не обижайтесь! Что вы сразу сердитесь?! Я рада, что вы
наконец-то пришли. Бесконечно рада! – Елена вскинула руку на
рядом стоявший стол и задумчиво склонила голову. – Мне очень
хотелось, чтобы вы пришли.
– Зачем? – наморщил лоб Филолет Степанович.
Женщина нерешительно приоткрыла рот, но так ничего и не
выговорила, а только оправдалась виноватой улыбкой.
– Почему вы сами тогда перестали навещать меня, если
хотели видеть?
– Боялась, – поникла Елена.
– Чего? Раньше вы не страшились врываться в дома к
незнакомым мужчинам и рассекать по ночному городу! Что-то на
вас это совсем не похоже.
– Я боялась того, что вы меня не поймете. Я ведь слишком
хорошо вас знаю. Даже больше, чем вы предполагаете. Больше, чем
вы сами себя.
– Да что же это такое! Говорите, в конце концов! Что вы
скрываете и увертываетесь?! Говорить прямо! Почему вы не
приходили?
Женщина несмело подняла на Гомозова глаза.
– Просто я… я, кажется, вас люблю… – робко шатнулось в
воздухе.
Гомозов бросил неверующий взгляд на залившуюся румянцем
женщину и в ужасе закрыл ладонями лицо. Стул, на котором сидела
Елена, приподнялся, будто сделался невесомым и парил над полом.
Филолет Степанович не хотел верть своим глазам.
– Что вы говорите?! Что вы такое говорите?! – отчаянно
вскричал он. – Вы в своем уме?! Вы… Вы… Я ведь вас уважал!
Нет, это неправда! Этого не может быть! Скажите, что это
неправда! Вы не любите! Ведь у вас был печальный опыт, вы
должны понимать. Вы однажды потеряли любовь. Не любите! Нет!
Нет! Не правда!
– Люблю, – тихо повторила Елена. – Я вас люблю, Филолет
Степанович, и не могу признать это ложью. Простите меня, –
смелое спокойствие было во всем ее виде, и стул на котором Елена
сидела, приподнялся выше и слегка покачнулся в воздухе.
Гомозов с возмущением отвернулся.
– Я вас люблю! Люблю! Вы слышите?! Люблю! Люблю!
Люблю!.. – кричала Елена.
– Замолчите! – вдруг воскликнул Филолет Степанович и весь
покоробился. Краем глаза он видел этот треклятый, жуткий стул,
зависший в воздухе. – Все что вы говорите – это омерзительно!
Гнусно, гадко! И не хочется верить, что это правда! Я ведь вас так
уважал…
– Филолет Степанович, поймите… – вымолвила женщина и
жалобно заплакала.
– Все! Довольно! – Гомозов вскочил с места, и хромая,
направился к выходу. – Довольно с меня ваших бредней! Слушать
этого не хочу! Морочьте голову кому угодно, только не мне!
– Филолет Степанович, прошу вас! Прошу, не уходите!.. Не
уходите! Не уходите так…
– Довольно! Я явился не для того, что вы мне голову пудрили!
А вы так и не отступаетесь от этого! Только не понимаете одного,
что теперь… теперь вы мне противны! Слышите, противны!
Тут дверь с размахом хлопнула, и женский плач в комнате
стал оглушительным, благо Гомозов уже этого не слышал.
Едва успел он показаться на улице, и вдохнуть закаленного
морозом воздуха, как вновь раскрылась злосчастная форточка
соседского окна.
– Очнулись?! Ожили, что ль?! – донесся знакомый голос
навязчивой дамы.
Гомозов даже не обернулся. Он спешил побыстрее удалиться,
и ничего более так не волновало его.
***
Около месяца от Елены не приходил никаких вестей. Зима
ослабляла свой характер, становилась мягче и раз от разу давала
волю теплому солнцу топить свои залежалые снега. У каждого
живого существа было торжествующее предчувствие весны. У всех,
даже у Филолета Степановича. Но у него это предчувствие, явилось
не столь многообещающим и радостным, нежели у остальных.
За прошедший месяц Гомозов уже успел исхудать. Скулы его
проявились еще четче, под глазами выразительно наметились
темноватые круги. Не подводила только белоснежная, всегда
накрахмаленная рубашка и безукоризненно выглаженные брюки.
Все это: брюки, рубашка, а так же начищенные ботинки, пальто без
складок и аккуратная прическа, не выдавало его внутреннего
состояния, потому что распущенности в содержании своего
внешнего вида Филолет Степанович не терпел.
Что за жизнь у него началась? Ему постоянно нездоровилось.
В любой час набрасывалась жуткая мигрень, по ночам ворочала с
боку набок бессонница, в обед и завтрак у него пропадал аппетит, а
по вечерам Гомозов покашливал, списываясь на вездесущие
весенние сквозняки. Вроде бы не простужался нигде, думал он,
вроде бы ничем не травился за последнее время и головой об углы
не задевал, с чего болеть? Лишь только припоминалось одно:
споткнулся о камень. Да и то, давненько. И какую это могло иметь
связь с его настоящим состоянием?
Что касается хромоты, то ее у Гомозова почти не осталось.
Тогдашний ушиб был сильный, и левая нога все же побаливала, а
после семи вечера гудела какую-то свою заунывную песню. Но к
врачам Филолет Степанович и не думал обращаться. Это еще одно
убеждение: в них мало толку. И терпеть он не мог, когда его кто-то
лечил да, поправляя очки выше на нос, ставил мудреные диагнозы и
предлагал побегать по кабинетам.
В самом деле, основной причиной нездорового состояния
Гомозова по-прежнему были мысли. С них все и начиналось. Так от
головы с гнусными мыслями «заболевание» распространилось по
всему телу, и, бросив якорь, пришвартовалось к сердцу, нещадно
давя на него. Но, несмотря ни на что, и в частности от этих мыслей,
Филолет Степанович ощущал себя единственным человеком на
земле, достойным к существованию, именно к великому
существованию. От этого в нем пробуждалась гордость. Это
