Книга Бродячий цирк - Дмитрий Ахметшин

— Отпусти меня сначала.

С груди исчезла тяжёсть, позволяя наконец дрожащим ногам вернуть себе вес тела. И вместе с этим, как будто побитая собака возвращается к хозяину, вернулась потрёпанная гордость.

— И отдай монетку.

Вилле отобрал у брата трофей, покатал его на ладони, подбрасывая, словно блин на сковородке. Я заметил, что тыльная сторона руки у него рябая от масляных ожогов.

— Зачем тебе она? Просто дырявые десять грошей. Даже жвачки не купишь.

— Вот и отдай.

Я предпринял новую попытку завладеть монеткой, но она вновь ускользнула, превратившись в жёлтую полоску между большим и указательным пальцами.

— Колись. Ты за ней носишься так, будто на неё всё-таки можно купить жвачку.

Вилле ждал, нетерпеливо притопывая и нагревая на костре усопших листьев расцарапанные кулаки, и я, в последний момент подумав сколь унизительно, до жжения в уголках глаз, для мальчишки признавать своё поражение перед сверстником, сдался. Потирая запястья и досадуя, что не могу придумать хоть что-нибудь правдоподобное, принялся выбирать из рыбацких сетей доступных мне фраз предложения, относящиеся к тому человеку. Собрал расползшиеся подальше от потасовки вещи, выудил из-под полога паутины похожий на большую черепаху берет. От кофейных таблеток я вряд ли смог бы теперь выковырять из щелей между досками даже пыль.

Братья уселись по обеим сторонам от меня, скрестив ноги и внимательно слушая. Вообще, я не думал, что мой рассказ произведёт на них какое-то впечатление. Любая история, которая чем-то трогает рассказчика, для других часто оказывается самой занудной вещью на свете. Но в тот раз так не получилось. Братья поймали тогда со мной одну радиоволну, наверное, потому, что сами росли без родителей.

Когда я закончил, и преувеличенно громко зашевелился Соя, сопя влажными ноздрями, Вилле сказал:

— Ну вот, видишь. А то чушь какую-то городил. И всё-таки, откуда эта дыра взялась, хотел бы я знать?.. А это точно не ты?.. А, ладно. Думаешь, это вещи того пана?

Я кивнул, и Вилле придирчиво затянул носом горький, пропитанный табаком воздух в коробке. Монетка снова была у меня, и он косился на неё на этот раз с нескрываемым интересом.

— Хочу узнать о нём побольше, — сказал я. — Узнать, в какой квартире он жил. Может, там остались какие-то его вещи…

Меня вдруг пронзила догадка — вдруг он живёт здесь до сих пор? Просто позабыл про меня, съездил по делам и вернулся в Краков. А велосипед прикован внизу, под козырьком крыльца, бьёт копытом, словно старый конь в стойле. Если я сейчас выгляну в окно, то вполне могу увидеть изогнутый, как тело старинной отопительной батареи, руль и краешек колеса, истёртого до приятной на ощупь змеиной кожи.

Я отогнал эту мысль как можно дальше. Хотя бы потому, что тогда придётся признать, что он и вправду про меня забыл.

— Здесь двенадцать квартир, — урезонивал меня Вилле. — И как ты предполагаешь найти нужную?

— Очень просто. Там же есть звонки? Или колокольчики… На худой конец, можно просто постучать.

Моя решимость сейчас не знала границ. Арон мне однажды сказал: «Ты как будто форель там, в речке. Плывёшь себе по течению до тех пор, пока не наткнёшься на мотыля. И когда этот мотыль взбредёт тебе в голову, то есть попадёт в рот, ты только и можешь, что — фьють! — и наверх. Вместе с леской. Ну, то есть, ты всегда так поступаешь. Как будто съесть этого самого мотыля — последнее, что тебе осталось в жизни». (После очередной моей провинности, кажется, после того, как, начитавшись Брэдбери и завладев забытой кем-то из учителей зажигалкой, я устроил экзекуцию в раковине нескольким учебникам, мы с Ароном, предварительно умыкнув удочки, прятались в ивовых тенях чернявой, словно змейка-аспидка, речки). Нельзя сказать, что мне тогда польстило это сравнение. Я уже понял, что перегнул палку, начав баловаться с огнём, и тем более давая ему попробовать на зуб пана Шиманского, чей профиль выглядывает из рамки на обратной стороне обложки, словно пассажир из окна кареты.

— Поспрашиваю у людей, — заключил я, предавая весомость своему порыву.

Братья переглянулись, и Вилле сказал:

— Если уж ты так серьёзно настроен… Здесь есть одна добрая пани. Она знакома с Луизой и иногда, когда мы слишком громко шумим, стучит в потолок шваброй. И выносит нам бутерброды. Можно спросить сначала у неё.

Заскрипел петлями деревянный люк в полу. Наблюдая, как рыжая макушка брата исчезает там, словно колпак Деда Мороза в дымоходе, Соя осторожно поинтересовался:

— Ты уверен, что это — его вещи? Того пана?

— Я так думаю.

— И монетка тоже?

— Там есть шнурок, точнёхонько от неё.

— Знаешь, что я думаю? Я думаю, это просто сов-па-де-ни-е! — доверительно зашептал мне в ухо Соя. — А вдруг она на самом деле свалилось с неба? Смотри, какая горелая… Братец-то вряд ли в это поверит. Он всегда верит тем объяснениям, которые посложнее. Наверное, когда вырастаешь старше, сложное кажется более важным.

Подавленный этой мыслью, Соя затих, и молчал до того момента, как ноги его не коснулись пола третьего этажа.

— Костя думает так же, — хмыкнул я, спускаясь следом.

Вилле уже был возле двери, за ней надрывался куньим воркованием звонок.

Открыла пожилая седоволосая пани с очень угловатым, скуластым лицом. Угловатость эта заметна и под просторной белой рубашкой. Тем не менее, улыбка на растянутом, будто распятом на какой-то раме, лице у неё вполне настоящая, мягкая, как грушевый джем, с белыми косточками зубов. В который уже раз я подумал, что характер города бросает тень на его жителей. Город за неумытым подъездным окном такой же угловатый, с мягкими изгибами каштановых ветвей.

Пахло блинами. За спиной женщины прихожая с высоким потолком, где любой шум будет долго ворочаться, как устраивающийся на ночлег кот, трогать лапами пыльную люстру и ронять на головы домашних хлопья побелки. Видно, чтобы стучать шваброй в потолок пани приходилось вставать на табуретку.

— Это же наши йолопукки, — ласково сказала она. — Что, проголодались? Вы как раз вовремя. У меня подоспели блины.

— Мы к вам по делу, — сурово сказал Вилле, изобразив на лице значительный вид и распугивая щенячье-ласковые нотки.

— Конечно, не просто так. Да вы заходите. Соя, привет… («Здравствуйте», — промямлил Соя, одновременно пытаясь вооружиться гордостью старшего брата, и в то же время отчаянно млея, расплываясь, словно масло на сковородке). — А это кто?

— А это я, — растерявшись, буркнул я.

— Это наш друг, — не терпящим возражения тоном говорит Вилле. Всё ещё пытается сопротивляться гостеприимству, собирает под рыжей чёлкой лицо в бронированный нос танка, однако почти уже побеждён, и оказывается внутри квартиры. — Его зовут Целестин.

— Целестин! Какая прелесть! Ну, проходите же, пострелята…