всех, кого я знаю, с ее стройной фигурой, яркой улыбкой и зелеными бликами в каштановых волосах. Даже следы от порезов на запястьях придают ей нестандартную красоту.
Я слышала, что она отказалась стирать эти следы от порезов с помощью операции, потому что никогда не стыдилась их.
Но иногда, в серые дни, она надевает длинные рукава и стягивает их, прикрывая запястья, чтобы никто их не видел.
Ее красивое платье колышется от ее движений, когда она садится рядом с папой.
Когда папа смотрит на нее, происходит что-то волшебное. Его глаза смягчаются, прежде чем взорваться мириадами звезд.
Я выросла, наблюдая, как они не только бесповоротно влюблены друг в друга, но и так трепетно относятся друг к другу, что сомневаюсь, что два других человека могут так обожать, поднимать настроение и помогать друг другу, как они.
На протяжении двух десятилетий я пользовалась их любовью и поддержкой, но не имела и унции их уверенности, поэтому всегда чувствовала себя в чем-то обделенной.
— Ким! — папа берет ее руку в свою. — Послушай, как эта маленькая соплячка врет сквозь зубы и прячет от нас своего парня.
— У тебя есть парень, Сеси? — спрашивает она меня с мягкой улыбкой.
— Нет, у меня нет парня, — отвечаю я более отрывисто и неловко, чем с папой.
Мамина улыбка немного ослабевает, и она пристально смотрит на меня. Иногда я клянусь, что она знает все мои грязные секреты и видит меня насквозь.
Не знаю, из-за того ли, что она сказала мне в последнем классе средней школы, или потому, что ее гораздо труднее обмануть, чем папу, но с тех пор у меня ком в горле, когда я с ней разговариваю.
Дело не в том, что я хочу быть такой перед мамой, а в том, что я не могу это контролировать.
С папой проще, но опять же, папа тогда не видел меня насквозь.
Это не он сказал мне остановиться, а она. Я все равно отказывалась слушать.
Ее улыбка возвращается, и она игриво ударяется плечом о папу. Может быть, это связано с тем, что они были друзьями детства и знают друг друга всю жизнь, но каждый раз, когда я разговариваю с ними, меня восхищает их тонкое поддразнивание и то, как они смотрят друг на друга.
— Она сказала, что не влюблена.
— Она лжет. Ты видела, как она сейчас потерла нос?
— Мне показалось, что я собираюсь чихнуть, — вру я сквозь зубы, но на самом деле я не делаю этого, когда вру, только когда мне стыдно.
— Да, точно. Я вырастил тебя, пчелка.
— Папа!
— Прекрати дразнить ее, Ксан — укоряет мама. — И, если у нее действительно есть парень, она скажет нам, правда, Сеси?
— Возможно, вам придется ждать очень долго. У меня нет никаких планов на этот счет.
— Видишь, Ким? Она скрывает его.
— Не вижу.
— И я тоже.
— Может быть, именно поэтому она не хочет нам говорить. — Мама щипает его за плечо. — Ты слишком много говоришь.
— Да ладно. Я не могу поверить, что ты принимаешь сторону маленького предателя, Грин.
У меня сердце замирает, когда папа так ее называет. Грин. Это дань уважения тому, что она любит все зеленое, от цвета до фисташкового мороженого и зеленых M&M's. Это стало частью ее личности.
— Я не могу позволить тебе издеваться над моей дочерью.
Она выхватывает телефон и улыбается мне.
— У тебя все хорошо, Сеси?
Я поднимаю указательный палец к переносице, затем заставляю его опуститься обратно.
— Да, мама. Все замечательно.
Она снова смотрит на меня умоляющими глазами, и я удивляюсь, что не барахтаюсь и не сгораю под их тяжестью.
Удивительно, что моя грудь не распирает от желания признаться ей во всем прямо сейчас.
Когда она говорит, ее голос звучит мягко.
— Сеси, дорогая, это нормально, если все не очень хорошо и, если некоторые дни хуже других. Ты ведь знаешь это, правда? Мы с твоим папой здесь, чтобы выслушать.
Я задыхаюсь от невысказанных слов, которые горят в моем горле, но я киваю.
— Я знаю.
Папа берет трубку, и этот узел постепенно исчезает, пока мы разговариваем, а потом они в конце концов не кладут трубку.
Оставив меня наедине с моими мыслями.
Моими раковыми, проклятыми мыслями.
Я ненавижу то, как сильно они поглощают меня в последнее время, как мучительно находиться в собственной голове, и как часто я нахожу себя там.
И все же я заставляю себя вставать по утрам, умываться, есть и идти в колледж.
Я заставляю себя учиться, гулять с ребятами и утешаться мыслью, что я жива.
Если я этого не сделаю, то попаду в петлю, которую сама же и создала, и никто не сможет меня спасти.
Я так стараюсь примириться со своими поступками, своим выбором и тем, как низко я пала — и все время терплю неудачу.
Может быть, это гордость.
Или мораль.
Хотя я никому не причиняю вреда. Никому, кроме себя, по крайней мере.
Я встаю из-за стола и закрываю книгу. Я использую маленький кабинет в приюте, в котором работаю волонтером, как место, где прячусь.
Это и библиотека, где я могу спокойно читать, и никто не может меня побеспокоить.
Я провожу около получаса, кормлю животных, а потом заканчиваю работу.
В основном потому, что все ушли домой, а доктор Стефани, главный врач приюта, практически выгнала меня.
Мы вместе выходим из здания, она останавливается у своей машины и достает ключи.
— Хочешь, я тебя подвезу?
— Нет, все в порядке. Мне не помешает прогулка.
Ходьба в приют и обратно — единственная тренировка, которую я делаю, поэтому и не езжу сюда на машине.
Она слегка хмурит брови, бросая быстрый взгляд на ночь, проникающую за мою спину.
— Будь осторожна, хорошо? Молодой девушке опасно гулять одной.
— Хорошо, спасибо.
— Напиши мне, когда вернешься домой.
Я показываю ей большой палец вверх и улыбаюсь, но складка не исчезает с ее бровей, когда она садится в машину.
Это не первый раз, когда я иду домой одна после захода солнца. И на самом деле не так уж и поздно.
Мы с Анни работаем здесь волонтерами, но она никогда не остается после четырех вечера, а если и остается, то место заполняется ее охраной, поэтому она избавляет всех от проблем и уходит
