Книга Сережик - Сергей Даниелян

Меня отдали в русскую школу. По-другому и быть не могло – у нас в роду людей с армянским образованием не было. Честно говоря, в Советской Армении общество развивалось так, что в армянскую школу шли в основном дети рабочих и крестьян. Это были семьи без претензий на дальнейшее образование. Наши же мечтали, чтобы я продолжил учебу где-нибудь, скажем, в Москве, и стал бы человеком. Папа хотел, чтобы я потом работал в его сфере образования. Ну, потом поняли, что требовать это от своего чада абсурдно, и махнули на меня рукой. Я вообще не хотел кем-то становиться, я уже был тем, что есть, и это меня устраивало вплоть до армейского возраста. А пока я просто не имел никакого желания учиться.

Ну, в глубоком детстве я, конечно, кое о чем мечтал. Например, так как у бабули Лизы в здании не было газа и его нам приносили в баллонах, я хотел стать разносчиком газовых баллонов. Брал бабулилизинские длинные подушки, мутаки, и разносил их соседям, воображая, что это газовые баллоны. Притом делал это с усердием: показывая, что эти баллоны очень тяжелые, отдыхал на ступеньках и продолжал идти вперед, крича:

– Газ, газ идет!

Соседи решали не связываться со мной и подыгрывали, принимали подушки и даже платили всякими фантиками вместо бумажных купюр. Потом звонили бабуле Лизе, и она забирала подушки обратно – до следующей продажи.

Немного постарше, уже в Айгедзоре, я ловил лягушек и ставил на них опыты – это была неосознанная детская жестокость. И я думал, что хочу стать врачом.

Но все эти развлечения длились примерно по месяцу.

Довольно долго, с первого класса и до подросткового периода, я хотел стать универсальным поездом. Да, именно поездом, а не машинистом. Я любил ходить по бордюрам – это были воображаемые рельсы. Я перепрыгивал препятствия, воображая себя поездом, и даже придумал этой уникальной машине название. Вездеход-перепрыгивалка. Я об этом никому не рассказывал, видно понимал, что меня засмеют. Сейчас, на старости лет, я привык, что надо мной смеются, но у меня на это уже профиммунитет.

Это было моей интимной, очень личной игрой. Я и сейчас люблю ходить по бордюрам или по трубам. Но теперь я понимаю, что вездеходом-перепрыгивалкой мне уже не стать, да и равновесие держу уже не так, как раньше. Говорят, это признак старости. Странно как-то: мечта пропала, а привычка осталась. Вообще, как хорошо, что детские мечты не сбываются. Мечтать не вредно, конечно, но представляю, что бы нас всех ожидало, если бы сбылось хотя бы десять процентов того, о чем мы мечтали в детстве!

Как я уже сказал, меня отдали в русскую школу. Армянские мама презирала – говорила, что в них учатся только плебеи. Мама знала много ереванских школ. В студенческие годы они проходили там практику. К армянским у нее было особо плохое отношение. А в русских школах учились дети так называемой трудовой интеллигенции и служащих. Не знаю, под какую статью попадал я.

Говорить по-русски было модно, интеллигентно, а в особых случаях – даже необходимо. Это ханжество было оправдано тем, что подавляющее количество профессиональной литературы было на русском языке. Все бланки, заявления заполнялись на русском. Хотя армянский считался государственным языком.

В школе я сидел за первой партой. Во-первых, я был неуправляемым, а так за мной было легче следить. А во-вторых, у меня был маленький рост. Вот тут я понял, что надо было слушаться бабулю Лизу и хорошо есть, чтобы вырасти, но что уже можно было поделать? До десятого класса на физкультуре я стоял в строю последним.

Учителя у меня были, наверное, хорошие, но я этого не чувствовал. Я не учился – и все! В диктантах у меня было по сорок ошибок, притом на всех языках. Что греха таить, я и сейчас пишу очень неграмотно. Математику не понимаю до сих пор. Как бы я хотел сейчас увидеть своих учителей по математике, но это, видно, произойдет уже на том свете. Я бы сунул им в глаз свой сотовый телефон, где есть калькулятор, чтобы они успокоились, что я так и не выучил таблицу умножения. Хотя они наверняка в раю, а я там вряд ли окажусь.

Я любил только историю Древнего мира, и то не учить, а слушать рассказы учителей про Тутанхамонов и Тиглатпаласаров. Ненавидел органическую и прочую химию – моя учительница была наполовину немка с черствым характером эсэсовца. И вечно меня доставала формулами, которые сейчас приходится видеть на этикетках всяких продуктов. Все опыты с марганцовкой я уже прошел сам в квартире у бабули Лизы. И гвозди варил, и бумагу-промокашку жевал с чернилами. Довольно! Все эти таблицы и формулы для меня были диким лесом. Я понимал свою ущербность, но, наблюдая за нашими отличниками учебы, еще более отдалялся от уроков. Отличники все были ябедами, и их всегда ставили мне в пример. Подумаешь, они, видите ли, знают Некрасова наизусть. А я еще в десять лет мог закинуть камень на крышу пятого этажа и умею писать в писсуар с трех метров!

Кстати, я научился этому приему в первом классе. У нас в школе туалеты для мальчиков были с писсуарами. В первый же день, как только дед меня привел в школу, я пошел на перемене в туалет пописать. Когда увидел писсуар, очень обрадовался. Дело в том, что однажды, когда я был совсем маленьким, дед Айк меня повел в оперу на какой-то детский спектакль. В перерыве мы пошли в туалет, и дед сказал, что я маленький и до писсуара не дотянусь. Меня заставили пописать на трап! Еще и сесть на корточки, как девочка, чтобы не обмочить брюки. Это было очень оскорбительно. Ладно, допустим, завязываете мне бантики – но пописать-то как мальчик я ведь могу! А здесь выдался случай. Я подошел к писсуару, где стояли старшеклассники, достал все, что у меня было, и помочился, как мог, обмочив белую сорочку и брюки. Старшеклассники смеялись. А я гордо застегнулся, сжал кулаки и понял, что надо работать в этом направлении. И начал тренироваться на больших переменах. Потом меня ребята просили, чтобы я показывал, как это у меня получается. Слетались все самцы школы, и я солировал. Попадал в писсуар тонкой струей с двух, а то и с трех метров! Мне нравилось, когда на меня смотрели, удивлялись, и я был в центре внимания. И неважно, что я при этом делал.